Треккинг к Эвересту

Я склоняюсь над сладким чизкейком, испытывая горечь и грусть. В иллюминаторе показывают горы, которые доведется увидеть теперь в лучшем случае через полгода. Сначала проплывают непальские Гималаи – узнаю восьмитысячники Аннапурну и Дхаулагири, у подножия которых проходил годом ранее. Между ними в дымку по глубочайшему в мире ущелью уходит путь в королевство Мустанг и далее в Тибет.

Потом гряда начинает уходить к горизонту – пошли индийские Гималаи. Где-то здесь семитысячник Нанда Деви, высочайшая священная вершина Индии, с которой связана трагическая смерть альпинистки Нанда Деви, – отец назвал свою дочь в честь горы, на которую хотел подняться. Нанда тоже хотела взойти на гору, давшую ей имя, но погибла недалеко от вершины…

Где-то здесь Дхарамсала, прибежище Далай-ламы XIV и тибетских беженцев. Где-то здесь таинственная страна Заскар, доступ в которую закрыт почти круглогодично из-за того, что перевалы завалены снегом… Одним из первых туда проник безумный венгерский исследователь Кереши Цчома, который, чтобы изучить язык, заперся на несколько месяцев в келье в одном из местных монастырей…

Где-то здесь странствовал Фрэнсис Янгхазбенд, ставший первым белым человеком, который вторгся в Тибет и захватил Лхасу, заставив бежать в Монголию Далай-ламу, за что получил титул рыцаря...

Где-то здесь…

С каждой секундой путешествие неудержимо становится прошлым, а самолет все дальше уходит от гор и летит в пустыню – в Катар моего желудка, где слишком острые кушанья, хотя, произнося "Персидский залив", думаешь в первую очередь о персиках, потом уж о персах. Темные реки Гималаев превращаются в желтоватые и прорезают кофейного цвета скатерть пустыни, нанизывая редкие поселения, похожие с высоты на прожженные окурком дыры. Лишь небо остается все таким же глубоко-синим. Это небо теперь мне очень близко и без самолета.

Постепенно голубеет кровь рек, угадывается, что скоро будет море, и даже непонятно, то ли это реки текут в него, то ли само море запускает вглубь пустыни свои голубые щупальца.

***

Почему возвращение домой напоминает спуск в ад? Облачность сплошная, начиная с 11 километров, снижаешься, ничего не видя, в темноту и туман, трясет все сильнее, а потом понимаешь, что ад неизбежно надвигается – в иллюминаторе вдруг появляется оранжевое свечение – это Москва снизу подсвечивает облака. Самолет снова терпит посадку в Домодедово, в аэропорт никого не выпускают, потому что в салон врываются сотрудники службы быстрого реагирования и направляются в хвост самолета. На вопрос "а что происходит?" стюардесса отвечает, что там три русских джентльмена, которых сейчас выведут. "А что они много пили?" "Они не только много пили, но еще много чего делали"…

***

В этот раз довелось увидеть Богиню бирюзы – на нее глазам больно смотреть, настолько она чиста и ослепительна, а также Богиню – Мать мира; довелось проваляться больным двое суток на высоте 4100 метров, но потом все-таки подняться до 5300; довелось присутствовать на богослужении буддистских монахов; довелось почувствовать даже некоторое счастье, когда стоял, обгаженный голубями и смотрел на живую богиню Кумари, что почитается у индуистов большим счастьем; довелось увидеть, как сжигают и отправляют в последний путь по реке умерших; довелось объехать на велосипеде половину Катманду… И, как всегда, совершенно не хотелось возвращаться.

"Стань Адольф Гитлер художником (а он пытался это сделать) или архитектором (что его также интересовало), многое бы в этом мире пошло по-другому". Так часто начинаются учебники по истории либо биографии фюрера. Но можно предложить еще один вариант: съезди Гитлер в Индию или Непал, и, кто знает, быть может, его мировоззрение изменилось бы настолько, что свастика не приобрела бы тех отрицательных свойств, которые она вызывает у европейцев.

А тот же Непал здорово бьет ногами по голове по мировоззрению. Стиснутый с обеих сторон крупнейшими странами планеты с крупнейшими населениями, Непал подвергался и подвергается культурному воздействию Индии и Китая во всех смыслах, начиная от политики, заканчивая религиями.

В стране 800 километров в длину и 200 в ширину, где представлены все климатические пояса, десятки народов, несколько религий… Где теократия сменилась властью маоистов… Где на смену живому богу пришли серп и молот, при этом атеистов практически нет… В стране, где свастика мирно уживается с шестиконечными звездами… В стране, где официально запрещены наркотики, но курить траву можно почти где угодно… В этой стране, возможно, весь Ubermensch Гитлера аккуратно свернулся бы калачиком, а сам он, сбрив всю растительность на теле, подобно индуисту в трауре, и вскидывая вверх руку не для "зиг хайль", а чтобы ощутить ладонью гладкость черепа, потом долго бы задавался вопросом "зачем Володька сбрил усы?".

Культурные различия начинаются зачастую с различий природных, что впоследствии проявляется во всем, даже в промышленности, и чтобы понять последнее, достаточно иногда посмотреть под ноги.

Начиная с этой фотографии, ряд людей продолжит интересоваться культурными различиями Востока и Запада, а ряд задастся вопросом, кому принадлежат ноги в сандалиях. Однако всему свое время.

Если мы поем "ах, эта девушка, полумесяцем бровь", то в Азии на это никто и бровью не поведет, потому что полумесяц здесь как улыбка, а лунные календари и солярные символы сливаются воедино, видимо, во время затмения, давая солнцу возможность укутаться в лунный воротник. Европа этого лишена, у нас Луна все как-то боком выходит – то в виде полукилограмма сыра, то надкушенного оладушка, то, если совсем тонко, в виде качелей.

***

Самолет садится в Катманду после 9 часов полета. Спускаемся по трапу на летное поле. Минута на то, чтобы оглядеться по сторонам – на тонущие в дымке невысокие горы, покуда очередь пассажиров всасывается в здание аэропорта Трибуван. На этот раз некоторые новшества: свиной грипп внес коррективы в аэропортовую жизнь, поэтому прежде чем попасть в лапы пограничников и таможенников, каждый пассажир попадает под прицел пистолета-термометра. Трехсекундный выстрел, пистолет пищит, загорается лампочка, и непалец в марлевой повязке машет рукой очередному расстрелянному – "проходи!". Тут же, на скамеечке, сидят те, кто показал неправильную поросячью температуру.

Смотрю на стоящих в очереди за визой. Легко определить, кто здесь первый раз, – излишняя разговорчивость и оживленность, рассматривание всего и вся. Те же, кто не впервой, спокойно ждут своей очереди и берегут нервы для того мира, что за стенами аэропорта.

Наконец визовый бакшиш, пограничник лепит в паспорт визу, испортив всю страницу, забираем багаж и выходим во внешний мир…

Такое спокойствие в Непале бывает только рано утром. Уважая чужие чувства, снимал исподтишка


***

В связи с третьей поездкой в Непал, у меня стало складываться определенное реноме человека, с которым безопасно ездить. Это ошибка – ездить со мной небезопасно. Начать с того, что я забываю даже страховку оформить…
Кроме того, стали поступать предложения стать гидом по стране за деньги. От этого отказываюсь, потому что слишком велика ответственность.
Однако реноме работает, так что на этот раз я был не один, вернее на две трети не один. Ксения поехала на две недели, в планах было подняться вместе на 5300, в течение третьей недели я собирался один идти на шесть тысяч. Но получилось по-другому – в дело вмешалась болезнь, так что про шеститысячник пришлось забыть.

***

Отбившись от наседающих таксистов и найдя скромно стоящего в стороне водителя, державшего лист с моей фамилией (последняя роскошь перед треком), я ощутил то, с чего начинается долина Катманду: пыль. Запах пыли не спутать ни с чем. Стоит случайно дома наткнуться на какую-нибудь вещь, побывавшую в Непале или привезенную оттуда, этот пряный запах вызывает такую волну воспоминаний, что можно начинать грезить наяву.

Второе чувство, которое возникает с неимоверной силой в Непале, – всепоглощающее чувство беспорядка, вернее даже полнейшего бардака. Оно вызывает радость, потому что порядок я не очень люблю, и потому, кстати, всегда удивлялся приезжающим в Непал немецким туристам. Человеку, у которого на лбу написано "Ordnung", находиться здесь опасно для жизни.

Беспорядок начинается уже с дороги. Левостороннее движение, абсолютно хаотичное и практически не поддающееся контролю. Высунутая в окно авто рука значит куда больше, чем включенный поворотник; водители обгоняют по встречке, несмотря на едущие по этой встречке машины; то и дело раздается пронзительный сигнальный свист и зазывные крики автобусных мальчиков, приглашающих сесть в автобус, в вечно открытых дверях которого они едут, наполовину свесившись над дорогой; пыль стоит столбом, смешиваясь с чадными выхлопами, так, что порою топор можно вешать, вдобавок жара и автомобильные сигналы, сигналы, сигналы…

Поначалу от бибиканья вздрагиваешь и норовишь куда-нибудь отскочить, но вскоре наступает инфляция: клаксоны не умолкают, и к ним привыкаешь, воспринимая, как звуковой фон. Лишь грузовики и автобусы игнорировать не получается: их звуковые сигналы сдувают всех в радиусе до десяти метров.

Приехав в туристический район Катманду – Тамель, ожидаешь, что тут-то будет как-то потише, но нет – надо уворачиваться от мотоциклистов, велосипедистов и рикш, лавировать в толпе себе подобных, отмахиваться от назойливых травяных мальчиков, которые, проходя мимо, предлагают "hash", "smoke" или "grass", посылать подальше не менее назойливых велорикш, которые к трем перечисленным предложениям иногда прибавляют "lady", приходится обходить обкуренных хиппи, которые ходят по улицам босиком и бессмысленно улыбаются, приходится отнекиваться от предложений магазинных зазывал, но когда наконец решишь отдохнуть от всего этого, догонишь какого-нибудь рикшу, хлопнешь его по спине и спросишь "сколько стоит покататься?", то в ужасе начинаешь пятиться, потому что место в коляске уже занято…

Посему внезапное отключение света в городе под вечер воспринимается едва ли не как благодать – можно поужинать при свечах (вынужденный романтизм), также при свечах пойти в ванную, разогнав предварительно тараканов, и в заключение дня аккуратно почистить зубы с водою из бутылочки – отнюдь не экзотики ради, а помня, что обеззараживания воды в Непале не существует, а в ту же реку Багмати валят все, начиная от мусора, заканчивая сожженными телами умерших.

***

Чистый прозрачный воздух в Катманду бывает либо после дождя, либо по утрам, когда тысячи веников, ног и автомобилей еще не подняли пыль.

Утром взгляд еще в состоянии проследить длину улиц до поворота, споткнуться о ступенчатость пагод и отдохнуть на буддистских молитвенных флажках – конях ветра, хотя шестиконечные звезды вызывают недоумение. На самом деле гексагон символизирует создание мира. Отдельно треугольник, смотрящий вверх, означает мужское начало, вниз – женское.



Днем побыть в тишине и посмотреть на город можно, поднявшись в Сваямбунатх – обезьяний храм. Здесь в некоторых местах полная тишина, лишь шелест все тех же молитвенных флажков на ветру…

В общем, в первый день странные ощущения. То чувствуешь себя туристом, попавшим в слишком экзотическую страну, то не получается справиться с мыслью, что ты ребенок, который попал в сказку, и даже вращение молитвенного барабана превращается в веселые догонялки.

***

На следующий день предстоял вылет в Луклу – к началу трека местными авиалиниями Tara air. Вылет в 7.45 утра, поэтому стоило приехать в аэропорт хотя бы на полчаса раньше. Кто же знал, что непальский бардак достиг такой степени, что придется биться с аэропортовыми чиновниками в течение трех часов, чтобы нас посадили хоть на какой-нибудь самолет?..

По коридорам непальских министерств постоянно снуют толпы. Двери в кабинеты служащих не закрываются никогда, в комнатах постоянно толпятся люди, которым что-то нужно, либо которым просто любопытно. Выставить их вон нет никакой возможности – никто не уходит. Если удалось всех прогнать, то каждую минуту дверь будет открываться, кто-то будет входить, смотреть по сторонам, а в случае необходимости звонить по телефону, не спрашивая разрешения хозяина кабинета. Если запереться, снаружи начнут ежеминутно стучать и пытаться войти.

Разумеется, ни о какой работе речи не идет. Как говорил новоиспеченный помощник одного из министров Непала, после недели такого бедлама он едва не сошел с ума, был вынужден выехать из кабинета и работать из дома, появляясь в министерстве лишь в силу крайней необходимости.

Такая ситуация в высших эшелонах власти. Такое происходит практически везде в Непале, причем порою чем ниже иерархическая ступенька, тем, похоже, больший хаос вокруг. Не зная, что все так плохо в датском бывшем королевстве, мы, свежие и радостные, ввалились в терминал местных вылетов аэропорта Трибуван в 7 утра – за полчаса до посадки.

Пол в огромном зале регистрации практически не виден из-за людей и вещей, ждущих вылета. Вещи покрывают все вокруг слоями, которые густеют по мере приближения к стойкам регистрации, доходя кое-где до пояса в высоту. Между куч баулов, рюкзаков и упакованного альпинистского снаряжения, галдя и крича, снуют сотни грузчиков, служащих и потенциальных пассажиров. Отдельные островки спокойствия – группы зарубежных туристов – из тех, кому нужен фюрер. Эти стоят и покорно ждут, пока что-нибудь изменится само собой.

Просочившись к стойке регистрации, мы с Ксюшей взобрались на пару баулов, я повис на поребрике и предъявил билеты. За стойкой находились: менеджер, распределяющий места на данный рейс, двое его прихлебателей, которые взвешивали тут же на весах багаж, грузчики и еще ряд людей непонятного назначения. Все они говорили друг с другом и со служащими за другими стойками на повышенных тонах, потому что надо было перекрывать шум зала.

Выяснилось, что сейчас оформляется не наш рейс. (На каждый рейс отдельный менеджер.) Надо подождать, пока эта группа все оформит и свалит, и придет наш менеджер. Однако время поджимает, и я начинаю "поджимать" товарищей за стойкой.

У непальских госслужащих есть одна особенность: им надо постоянно напоминать о себе, тогда они хотя бы начинают делать вид, что что-то делают. До вылета оставалось около 20 минут, а регистрацией даже не пахло. "Застоечные" друзья категорически отказывались принимать билеты. Всякий раз, как я совал им билеты под нос, они начинали еще сильнее галдеть между собой на непали и в конце концов посоветовали обратиться в офис Tara air, который был в другом конце зала – "вон там". Проследив за указующим перстом, я обошел взглядом группу понаехавших тут и ждущих фюрера с унылыми лицами и с трудом разглядел вдалеке некое окошко. Между окошком и стойкой громоздились Гималаи грузов. Идти туда не хотелось.

И тут на наше счастье я узрел мужичка в брюках и белой рубашке с вменяемым лицом и бэджиком. Мужичок мило улыбался, шутил, и, видимо, не был занят. Я ангажирую и дядю, и бэджик – нужен native speaker, чтобы разобраться, что происходит. Бэджик соглашается помочь, берет наши билеты и, как я раньше, повисает на стойке. Дело идет веселее – удается даже найти список пассажиров на наш рейс и выяснить, что нас в нем почему-то нет. Бригада за стойкой с облегчением снова указывает в-о-о-о-н на то окошко в конце зала. Бэджик говорит нам: "Минутку" и лезет к окошку офиса Tara air по баулам и рюкзакам.

Попросив Ксюшу следить, куда он пойдет (у него в руках были наши билеты), я вновь навис над менеджерами и попытался выяснить, что происходит. По возвращении бэджик сообщил, что в тараэйровских списках мы имеемся. Однако самостоятельно менеджеры вписать нас в лист на посадку не могли – надо было найти главного по посадкам, который своею волею мог разрешить проблему. Бэджик снова исчез в толпе с нашими билетами, Ксюша, как могла, ловила его взглядом, он, как мог, ловил главного, а я буревестником висел на стойке, чтобы менеджеры не забывали о нас.

В конце концов, непостижимым образом все разрешилось, однако возник вопрос "что дальше?" Самолет улетел уже два часа назад, нас обещали посадить на другой рейс, но все никак не сажали. Посредством native speaker'a выяснилось, что наш новый самолет уже улетел, правда, не в Луклу, а в Покхару (это в противоположную от Луклы сторону). На вопрос, "как такое может быть?" бэджик ответил, что это в порядке вещей, самолет скоро прилетит назад, и мы скорее всего на нем и отправимся. Однако я хорошо знаю, что "скоро" – очень растяжимое непальское понятие.

Дебаты продолжились – имело смысл требовать посадить нас на какой-нибудь другой самолет до Луклы. "Это очень сложно сделать", – сказал дядечка за стойкой, – и это не в моей власти". Почти тут же он на моих глазах он шепчется со своим коллегой из-за соседней стойки и меняет список пассажиров Tara air на билеты авиакомпании Agni air. По всей видимости, мест в самолете недостаточно, где-то есть перегруз, поэтому пассажиров пересаживают на борт другой компании. Еще через пять минут подходит неказистый шерпа, совершает с менеджером легкий вась-вась, и через минуту за стойку в зал вылета проходит одна из соседних печальных групп иностранцев – шерпа, по всей видимости, гид, приставленный к этим туристам, и улаживает все проблемы с властью.

Я чувствую, что закипаю. Цирк сплошной, только клоунов многовато. Жутко чешется карман рюкзака, в котором лежит пресс-карта, – хочется достать ее, потрясти перед носами менеджеров и устроить скандал. Мы с Ксюшей всерьез обсуждаем эту возможность, тем более что у нее с собой тоже есть удостоверение журналиста.

Глаза начинали уставать от мелькания людей в зале – хотелось выключить эту хаотично движущуюся массу.

Взгляд отдыхал только на молчаливой и унылой группе понаехавших тут, которые стояли сразу за нами. Они по-прежнему ждали фюрера. Как оказалось, этим фюрером был я: некоторые из этих туристов потом летели в нашем самолете.

***

Все когда-нибудь заканчивается. В конце концов, у нас приняли билеты, взвесили рюкзаки, и мы расстались со стойкой регистрации и стоявшими за ней непальцами, с облегчением вздохнув. Вздохи были взаимные. Еще сорок минут ожидания в отстойнике (удалось поймать дядю с бэджиком и поблагодарить его за помощь), еще полчаса ожидания на летном поле, после чего мы, выстроившись в колонну, созерцали предвзлетное техобслуживание самолета.

***

Столь чудовищный хаос и неразбериха, по всей видимости, связаны с городами, куда очень много вылетов. К примеру, в Луклу в день вылетает до 60 самолетов. Это, кстати, к вопросу о том, почему не очень хорошо идти в трек в районе Эвереста – почти все они начинаются с Луклы, а 60 самолетов в день – это минимум одна тысяча человек. Как следствие, огромное число туристов на тропах, развитая инфраструктура, и это очень грустно.

***

Боязнь того, что мы не улетим, теперь постепенно сменялась страхом перед полетом. Дело в том, что лететь минут 40, самолет иногда трясет (пару раз возникало желание поймать руками желудок), плюс аэропорт Луклы – та еще штучка: взлетная полоса очень коротка, со значительным уклоном, чтобы самолет быстрее тормозил при посадке и лучше разгонялся при старте. На посадку самолеты заходят со стороны пропасти, при взлете самолеты в эту пропасть разгоняются.

При каждом взлете и посадке забор вокруг аэропорта оккупируют туристы и местные, которые это зрелище пропустить не в состоянии. Действительно, есть на что посмотреть.

Заход на посадку осуществляется в верхнем эшелоне, то есть вылетающие самолеты летят низко, приземляющиеся – заходят с большей высоты, поэтому при посадке возникает странное ощущение – из самолета видно, что полоса перед тобой стоит едва ли не вертикально.

Но самое неприятное – самолеты здесь, бывает, бьются, и, бывает, по паре штук за сезон. Как правило, это происходит при посадке в плохих погодных условиях. При этом, покупая билет до Луклы, стоит знать, что в случае чего это билет в один конец – пилоты ориентируются только по своим приборам и визуально, взлетная полоса со всех сторон стиснута горами, поэтому сесть можно только с первого раза. Уход на второй круг невозможен – если самолет промахнулся мимо полосы или сместился в сторону, он просто врежется в гору.
Ровно год назад в тот день, когда я собирался подниматься к озеру Тиличо, в Лукле разбился и сгорел самолет с 18 пассажирами, 14 из которых были туристами. Вот что от него осталось.

Знание этого плюс того, что летим мы той же авиакомпанией, которой принадлежал разбившийся самолет, делало полет еще более увлекательным. Ксюше я об этом не говорил – на всякий случай…

***

Сели удачно. Быстро отбились от предлагавших свои услуги носильщиков, прошли насквозь Луклу и вышли на трек.

Это очень приятно – снова видеть радующие глаз ландшафты…

Как театр начинается со старой вешалки, так и путь к Эвересту начинается с Катманду, либо из ближайшего приграничного города с Индией. Но есть одна точка времени и пространства, которую практически невозможно миновать. Суббота.

Говорят, что Намче Базар переводится как субботний рынок. Если это так, то суббота отвечает на вопрос и когда, и откуда начинается путь к Эвересту. Пятница для Робинзона тоже был не просто день недели :)

Намче Базар (Namche Bazaar) – большая деревня, но по местным меркам это город. Приходящие из долины впервые видят ее снизу, но лучший вид открывается сверху, потому что Намче расположена амфитеатром. Возникает ощущение, что вот-вот должны подойти зрители, но места Гулливеров почему-то заняты домами.

Этот ярусный субботний рынок и по совместительству столица страны шерпов существует не одну сотню лет. Не совсем понятно, откуда здесь известно персидское слово "базар", сами шерпы говорят "Науче", тибетцы – "Набоче". Тем не менее по субботам сюда приходят караваны осликов и яков с товарами, и начинается торжище.

Ранее Намче Базар был последним населенным пунктом – после него тропа уходила по ущелью налево, к восьмитысячнику Чо Ойю, перевалу Нангпа Ла и потом в Тибет – это был известный путь, по которому осуществлялась торговля с Тибетом в этом регионе. Но в 1953 году на Эверест впервые поднялись люди, и, спустя несколько лет, наиболее популярная тропа из Намче пошла по правому ущелью, к самой высокой горе мира.

Эверест предопределил и судьбу местных жителей – шерпов. Те, кто живет вдоль маршрута, получают колоссальный доход с туристов, а национальный парк Сагарматха является одной из самых доходных статей бюджета Непала.

Однако горы четко ограничивают цивилизацию. Шаг влево или вправо с тропы (порою в буквальном смысле слова) может сыграть роль машины времени и перенести сразу в легкое средневековье, потому что деревня за соседним хребтом туристами не посещается никогда.



Да и здесь еще долго придется ждать регулярного электричества и прочих благ.

***

Путь до Намче из Луклы занимает 1-2 дня по глубоким ущельям. Здесь до деревни на другом берегу не рукой подать, а только глазом, потому что ножками это несколько часов в лучшем случае.

Горный Непал искажает пространство и время – с непривычки снова изумляет, что расстояние меряется не в километрах, а в часах. Да еще по мере подъема кислород постепенно начинает уходить из воздуха, и замечаешь вдруг, что дышится вроде легко, но что-то часто, особенно на крутых горках.

Чуть выше Намче есть аэродром, однако по договоренности с местными жителями он используется только для перевозки экстренных грузов, заброски богатых туристов (кому не проблема оплатить вертолет) и эвакуации пострадавших и погибших, в основном это альпинисты. Почти все трекеры прилетают в Луклу и дальше идут пешком, что хорошо для акклиматизации и для жителей окрестных деревень – у них появляется заработок. Кроме того, сразу понимаешь, что ждет впереди, стоит дойти до первого крупного подъема.

Но пока тропа идет вверх-вниз, и, если не жарит солнце, это, в общем-то, еще цветочки.
И можно смотреть по сторонам, замечая то многочисленные водопады, то уступать тропу беднягам-носильщикам, то становиться зрителем петушиных боев…

Засмотревшись, внезапно чувствуешь, как нога погружается во что-то мягкое, и кричишь "что за дерьмо?!", и действительно, это оказывается дерьмом, – местами тропа унавожена адски. Отмывание обуви, как и любые другие нестандартные действия иностранцев, привлекают внимание детей.

В прошлый раз едва ли не полдеревни сбежалось смотреть, как я останавливал кровь, обнаружив присосавшуюся к ноге пиявку.

Буйволы, лошади, ослики, а выше – яки ходят в туалет непосредственно там, где приспичило. Особую радость вызывает наблюдение за реакцией иностранцев, особенно когда караван буйволов останавливается на тропе, блокируя между собой и склоном несчастных интуристов и хором справляя нужду практически им на ноги. Хоть и пытается народ, крича и уперевшись спинами в склон, отпихнуть скотинку, черта с два сдвинешь с места блаженно отливающую пятисоткилограммовую тушу.

***

Наиболее популярные треки в Непале можно вычислить не только по богатым деревням, но по мостам. Там где много туристов, мосты железные и на тросах. Правда, и по ним можно идти только гуськом, и пошвыривает весьма сильно вверх-вниз, особенно если с другого конца на мост заходит караван. Впрочем, каравану придется уступить, даже собака не просочится.

Во всех остальных случаях мосты деревянные, разного возраста и сохранности и качаются настолько сильно, что люди не рискуют идти вместе с животными, пропуская их вперед.

Провешивать мосты на большой высоте тяжело с физической и инженерной точек зрения.

А провешивать низко – опасно. Потому что случаются оползни и камнепады, а еще бывает, что с ближайшего шести- или семитысячника в реку сходит лавина, вызывая речное цунами. Такое происходит раз в несколько лет, и горе тому, кто окажется на пути волны высотой от нескольких до пары десятков метров – в зависимости от ширины ущелья в конкретном месте. Река смывает всех и все, ударная сила волны чудовищна.

***

В теснине климат очень неприветливый: от реки поднимается ледяной холод, и почти всегда дует не менее ледяной ветер. Озноба добавляет плавное покачивание моста – расстояние от него до реки я смог сфотографировать только широкоугольным объективом.

***

Многие трекеры предпочитают остаться в Намче еще на денек-другой, чтобы лучше акклиматизироваться и насладиться благами цивилизации – гостиницы действительно являются гостиницами – есть душ и нормальные туалеты, газ, прачечная, Интернет, телефон и прочие радости. Здесь же можно докупить снаряжение (мы прикупили по ветрозащитной жилетке), хотя цены на все куда выше, чем в Катманду. Для сравнения бутылка воды уже в Лукле стоит вдесятеро дороже, чем внизу.

По дороге наверх переночевали в Монжо (Monjo) и не стали останавливаться в Намче Базаре, а сразу прошли дальше, куда позволяло время и здоровье, в деревушку Кьянгджума (Kyangjuma), набрав за день около 700 метров высоты. Высота Монжо – 2840 метров, Кьянгджумы – 3550. Можно было бы подняться и выше – оставалось еще полтора часа светового дня, но такими темпами можно горную болезнь схлопотать.

Намче всем хорош, но людей много… А если останавливаться в непопулярных у трекеров деревушках, то народа в лоджах практически нет.

В Намче смесь цивилизации и… нецивилизации, вернее современности и средневековья, сдобренного высотой. Каменные дома, вымощенные центральные улицы, канализация, битком набитые товарами магазины, интернет-кафе…

Но, с другой стороны, лес на этой высоте начинает постепенно идти на убыль, да и вырубать его запрещают (наоборот, возле Луклы и выше, в Тьянгбоче, есть питомники, где специально выращивают саженцы гималайской сосны), поэтому женщины собирают навоз, потом этими же руками еду готовят, топят частично кизяком, частично дровами.

Обилие товаров обеспечивается в основном за счет носильщиков. Перед этими людьми я преклоняюсь. Как можно тащить от 30 до 70 кг по этим тропам – загадка.

Носильщики с особо тяжелыми грузами идут в полусогнутом положении, опираясь на Т-образную палку высотой до пояса. Груз, как правило, несут в большой плетеной корзине. Когда носильщик останавливается передохнуть, не снимая поклажи, он опирается днищем корзины на палку.

Одинарным весом – нормой – считается 30 кг, двойным – 60 и т.д. Наиболее сильные ухитряются носить еще больше. Вес распределяется по спине и удерживается за счет головы с помощью налобного ремня. Раньше ремни делались из веревки, сейчас нарезают полосы из использованных синтетических мешков. Налицо прогресс. Кроме того, если раньше носильщики шли просто так либо пели и курили марихуану, то теперь у многих в руках маленькие транзисторные приемнички, из которых доносится индийская или непальская музыка или же новости. В остальном все то же, что и 50 лет назад. Многие носильщики до сих пор берегут хорошую обувь, ходят по сложнейшим маршрутам в шлепанцах, а то и босиком.

Альтернативой носильщикам являются гужевые товарищи, но на все грузы тех же яков не напасешься.

***

Так мы и топали дальше, уступая тропу то якам, то носильщикам, вступая в дерьмо и хватаясь за сердце. С погодой пока не очень везло – постоянно висели облака, которые скрывали видимые уже с этой высоты большие горы. Но скоро мы должны были подняться выше облаков – до них уже рукой подать, так что непогоды не боялись.

…ничего не видно. Трогаю пальцами веки, ресницы, открываю, закрываю глаза. Все время темно. Что-то произошло, я знаю, снаружи день, но внутри меня ночь. Преградой стали глаза – не пускают свет внутрь. Какого черта? Снова трогаю пальцами веки и ресницы, дотрагиваюсь осторожно до склеры. Все та же темнота вокруг. Встаю.

Иду медленно, вытянув вперед руки. Обыкновенная комната теперь полна опасностей – ощетинилась углами и гранями, где-то там поджидают стулья, двери и косяки. Квадратный угловатый мир видящих не предназначен для слепых. Дохожу до стены. Кладу на нее ладони и прислоняюсь лбом. Что же это? Быть может, просто окон нет? Стена шероховатая, я вижу ее только руками – наощупь. Веду рукой левее – гладкий холод. Это стекло. Бью изо всех сил. Больно. Сыпятся осколки. В комнату врывается ветер, но по-прежнему ничего не видно.

А ведь еще вчера я видел это. Надо что-то сделать с глазами. Ни звука кругом, сильно болит рука, которой выбил окно. Она онемела. Подношу к лицу здоровую руку и надавливаю на глазное яблоко. В детстве часто так играл – стоит закрыть глаз и чуть надавить, начинают появляться узоры. Но не сейчас. Сейчас абсолютная темнота.

Никуда идти не хочется, а хочется спрятаться. Ложусь на пол, положив под себя онемевшую руку. Боль почему-то усиливается. Утыкаюсь в пол лицом, чтобы не застонать. Пол странный – мягкий и матерчатый на ощупь. Словно одеяло, в которое можно закутаться. Это одеяло подается под руками, сминается, и боль в правой руке становится невыносимой…

Открываю глаза. Вокруг темно. Холодно, голова замерзла. Память возвращается медленно. Я, видимо, сильно отлежал руку. А голова замерзла, потому что дует ветер. По-видимому, ночь улица, фонарь аптека? Лежу не шевелясь, чтобы избежать тех пакостных ощущений, когда чувствительность возвращается в отсиженную конечность.

Это был сон? Где я, черт?! Ни зги не видно. Шарю вокруг, натыкаюсь на рюкзак. Вспоминаю, что в кармане должен быть фонарик. Фонарь найден, включаю его. Луч выхватывает бутылку с водой. Да, я в Непале.

Недостаток кислорода интересно сказывается на работе мозга. В силу специфики своей работы я вообще не вижу сны, здесь же, на высоте более 3,5 км, сознание услужливо показывает их сериями, словно в кино. Картины необычайно яркие и запоминающиеся, за ночь – десятки сновидений, и многие легко запомнить. А проснувшись, долго приходишь в себя с вопросом "где я?".

Подсознание часто реагирует на внешние раздражители тем, что "сочиняет" сюжет сна под реальное событие. Так, звонок колокольчика во сне может оказаться телефонным звонком, как проснешься. Но реальность наяву в горах не менее диковинна, чем реальность снов.

Изменилось атмосферное давление. Тело это чувствует, а вещи – помнят. Вчера я достал из рюкзака взятый зачем-то из дома шариковый дезодорант. Когда открутил пробку, раздался хлопок, и шарик вылетел из флакона как ошпаренный. Давление, да. Последний раз дезодорант открывался еще в Москве.

Купленные в домодедовском duty free маленькие шоколадки вздулись, став чуть ли не вдвое толще. При открывании упаковки воздух выходит с шипением.



***

Мы идем дальше, и порою становится не по себе: тропа поднимается в облаках, начала и конца пути не видно. Иногда возникает ощущение, что существует лишь тот фрагмент пути, который под ногами. Правда, хорошо чувствуется обрыв справа. Физическое ощущение пустоты. Холодно. Идется медленно, с одышкой, пот струится по телу, но тут же застывает, стоит только остановиться. Когда проходит очередное облако, занавес ненадолго приподнимается.

Бессолнечно, и все вокруг монотонно и холодных цветов. Если поискать, то можно вполне насобирать картин для мультфильма "Ежик в тумане". Вот только ежики мне в Непале не встречались.

В тумане значимыми становятся формы и очертания. В противовес этому тибетские картины, висящие в домишках по пути, плоски и очень ярки. Почему в тибетском буддизме такие яркие цвета? Это наследство Индии.

В непальских домах в высокогорье тханки (роспись по ткани) висят на стенах часто в окружении фотографий родственников хозяина дома. На почетном месте, как правило, портрет Далай-ламы. Но тханки куда больше привлекают внимание.

***

В следующей деревеньке останавливаемся выпить чаю. Это почти последнее место, где деревья растут в непосредственной близости от жилья, и потому нет проблем с дровами. Но уже и здесь собирают навоз, плющат его в лепешки и лепят на стены домов для просушки. Выше же топят практически только кизяком.

Складывается интересное впечатление, что в домах в высокогорье, как и в буддистских храмах, намеренно не существует отопления. Затапливают только к вечеру, только в той комнате, где едят, да и то, если есть туристы, а так предпочитают потеплее закутаться просто. Самое теплое место возле очага – на кухне. Выдувает тепло все равно быстро, потому что, несмотря на добротные каменные стены, щели по периметру оконных рам бывают толщиной в палец, и стекла в рамах, разумеется, не двойные.
Детей, которые еще не могут ходить, закутывают очень основательно и носят за спиной. Конструкции заспинных рюкзачков иногда остроумные. Например, этот сделан на опорах, так что можно носить, а можно просто поставить на землю, и ребенок не выпадет.

И все равно – кутай не кутай – многие дети ходят простуженные, с сильно обветренными личиками. Взгляд у многих очень взрослый.

***

Горы ограничивают видимость и заставляют чаще смотреть вверх. Получается, что жизнь непальского крестьянина в горах заключена между взглядом вниз, в землю, которая его кормит, и небом, в которое он смотрит. Быть может, в том числе и поэтому не возникало никогда у непальцев и тибетцев желания забраться на гору? Высоко наверху живут боги, и всякий, кто захочет подняться к ним, будет остановлен лавиной или камнепадом и обязательно недостатком кислорода. У кочевников другое: им интересно посмотреть, что там, за следующим поворотом.

Вокруг только стены ущелий – перебираешься со склона на склон, и кажется, что идешь по спинам и бокам больших животных. Внизу шумит река, но она так глубоко, что часто шума ее не слышно.

Постепенно и незаметно мы продрались сквозь нижний слой облаков. Видна противоположная сторона ущелья и деревня на склоне, которая сотней метров ниже, чем мы. Это деревня Пхорцзе (Phortse), высота 3810 метров. Живут зажиточно – много лоджей. Отсюда кажется, будто рядом с домами не наделы, а футбольные поля.

А вот дальше за деревней облака расходятся, открывая что-то очень большое там, в межущелье…

Это большое – Ама Даблам – высотой почти 7 километров (6848). Одна из самых причудливых по форме гор в Гималаях. Ее невозможно спутать ни с какой другой. Но облака не дают разглядеть как следует, то открывают одну часть горы, то прячут другую. Хорошо видно будет только на обратном пути.

"Ама" – значит "мать", а "Даблам" – это специальная шкатулка (вариант – подвеска), в которой шерпани носят драгоценности. На горе есть висячий ледник, который по форме напоминает такую шкатулку, а гребни горы похожи на раскрытые для объятия материнские руки.

Совершить восхождение на Ама Даблам очень трудно, поскольку большинство сложных для лазания участков находится выше 6 км. Один из сильнейших альпинистов мира словенец Томаш Хумар получил премию "Золотой ледоруб" за первопрохождение одного из склонов Ама Даблам в альпийском стиле в 1996 году. К сожалению, Томаш погиб этой осенью в Непале, сорвавшись при сольном восхождении на семитысячник Лангтанг Лирунг.

***

Поднимаемся выше. Там, где тропа идет в складках ущелья, много деревьев, здесь им не страшен ветер. Многие из холмов на самом деле горы высотой более 5 км. Наверху лежит снег, там же он тает, превращаясь внизу в реки и водопады.

Выходим на 4100 метров. Деревня Доле (Dole). И здесь приходится задержаться на долгие двое суток. Не по своей воле. В эти двое суток я не то чтобы ходить, но и фотоаппарат в руках держать не могу.

Но Ксюша не пропускает первый безоблачный закат на высоте…

Первая мысль по приходе в деревню на высоте 4100 – забиться в первый же лодж и что-нибудь горячее съесть и не менее горячее выпить. Ибо похолодало сильно. Однако едва скидываю рюкзак и сажусь, в голову вместе с баночным манговым соком начинают поступать первые признаки горной болезни а еще я туда ем, ага.

Так часто бывает. Пока идешь, работаешь, все в порядке, но едва расслабляешься, тело выясняет, что его обманули – кислорода в воздухе все меньше. Однако на горняшку можно не обращать внимания – высоту набрали в пределах нормы. Гораздо хуже чувство странной легкости в теле и одновременно озноб. Видимо, холодный ветер в голову ночью даром не прошел.

Несмотря на относительно теплое помещение, пот на теле застывает, леденя кожу. Два рюкзака, по сути, выполняют роль припарок, и без них холодно. В этом лодже мест нет, и мы перебираемся в соседний двадцатью метрами ниже. Вечерний ветер заставляет ускориться на спуске, но уже поздно: когда добираемся до помещения, меня трясет так, что руки и ноги ходят ходуном.

В комнате я ложусь, накрываюсь двумя одеялами, не снимая куртки, но согреться не выходит, дрожь настолько сильная, что деревянный топчан бьется об стену с частотой отбойного молотка. Майка намокла от пота. Нужно помыться и переодеться в сухое, иначе не согреешься.

Деревня Доле расположена на западной стороне ущелья, и солнце тут заходит рано. Как только оно исчезает за ближайшим пятитысячником, сверху задувает холодный ветер. К темноте он превращается в ледяной, и температура с +15 градусов падает ниже нуля.

Входы в лодже нараспашку, потому что хозяйке с подопечными то и дело требуется что-то во дворе. Сам дом ориентирован так, что ветер гуляет по коридору, вытягивая тепло из помещений. Фанерные двери в комнатки закрываются неплотно, а в щель под дверью можно спокойно просунуть руку.

Плавая в поту, собираюсь с силами, чтобы разыскать хозяйку шерпани и спросить про душ. Судя по всему, затея обречена на неудачу – дрожащей своею жопой чую непальский горный опыт подсказывает, что душа не будет. Однако надо на что-то решаться – темнеет, а мыться лучше при дневном свете, потому как освещение в лодже только в столовой, да и то это пара лампочек, при которых даже не почитаешь.

Ксюша тоже забралась под одеяло, и никакого желания вылезать у нее нет. К тому же я мужЫк, к тому же она с трудом понимает местный английский. Это довольно тяжело, кстати, особенно поначалу. Я про английский. Помнится, в первый приезд приходилось несколько раз переспрашивать, что имел в виду говорящий. В английских словах непальцы не делают разницы между f и p. Звук th им также неподвластен, так что слова forty и thirty они произносят часто как "пёти". Вместо five можно услышать pipe. Таких особенностей много. Если помножить это на кучу народностей, живущих в стране, у каждой из которых свой язык и, соответственно, свой акцент, и вспомнить, что у многих (например, у тех же шерпов) своей письменности вообще не было, то становится понятно, почему на одних картах пишется Namche Bazaar, Ghandruk и Landruk а на других Nauje Bazar, Gandrung и Landrung.
Хорошо, если в беседе понимаешь смысл, тогда слова определяются по ходу почти без проблем.

Собираюсь с силами и вылезаю из-под одеяла. Проскочив аэродинамическую трубу коридора и заслоняясь от ветра, откидываю плотную занавесь до пола в комнату напротив – отсюда тянет теплом. Точно – кухня. Здесь дымно и чадно: на открытом огне закопченные котел, большой чайник и несколько сковородок, шипит и брызгает масло, туда-сюда снуют одетые во всевозможное тряпье женщины – кто готовит, кто через вторую дверь, ведущую в комнату-столовую, подает еду и принимает грязную посуду, кто эту посуду моет. Сегодня много постояльцев. На меня женщины не обращают внимания, покуда, стоя в полутьме, пытаюсь определить, кто хозяйка.

Запах готовящейся еды – мяса, теста, овощей, чеснока – смешивается со сладковато-удушливым дымом кизяка – топят именно им – что сразу, как при первой сигарете, вызывает желание закашляться. Хотя кизяк по запаху можно сравнить, пожалуй, с терпким трубочным табаком. Одновременно этот запах пробуждает чувство эйфории, ведь он только там, где нет цивилизации, а это чертовски приятно сознавать.

Блаженствую в тепле кухни верхней частью тела, приплясывая, тем не менее на месте, так как ниже пояса температура такая же, как на улице.

Наконец вижу женщину, одетую в пуховик, рукава и перед которого засалены и протерты от ежедневной работы на кухне. Женщина постарше остальных, да и обращаются к ней "диди" (сестра). Это действительно хозяйка лоджа, она раздает отрывистые приказания, и настроение у нее не очень. Без дела никто не сидит. Поэтому, когда спрашиваю про душ, натянутая улыбка – лишь дань вежливости, а резкий голос сводит на нет все шансы. Действительно, единственное, что предлагают, – ведро горячей воды, да и то, минут через двадцать. Тут же одна из девушек с пустым ведром уходит на улицу к речке.

Обо мне сразу забывают. Молча наблюдаю, как диди передает другой девушке кругляши кизяков на растопку печи в столовой, и продолжает стряпать. С въевшейся в кожу черной грязью и траурной каймой под ногтями руки женщины давно потеряли форму из-за тяжелой работы, и любой мастер маникюра повесился бы, увидев их. Но диди некогда задумываться: на деревянной доске быстро-быстро кромсает она стручки горького жгучего перца, половину ссыпает в булькающий котел, половину оставляет для начинки момо, затем вытирает руки о куртку и начинает месить тесто вручную…

***

Кстати, о перце. Национальная непальская кухня и так довольно остра, вдобавок многие владельцы ресторанов, забегаловок и лоджей раскусили, что если, например, в начинку овощных момо добавлять больше перца, то клиент попросит не одну бутылку, положим, фанты, а минимум три. Выращивают перец внизу, в предгорьях и сушат вот таким образом.

***

…Снова с разбегу преодолеваю аэродинамический коридор, принося в комнату запах еды, сгоревшего кизяка и пота, и сообщаю Ксюше, что душ в виде ведра горячей воды все же будет…

Мытье достойно увековечивания в книге рекордов Гиннеса. Душевая кабина вне дома – это сколоченная из досок хибара, которую обили изнутри целлофаном, что нисколько не спасает от ветра, который дует во все щели. Пока снимаю одежду, подпрыгивая в ледяной луже, оставшейся от предыдущего купальщика, и пытаюсь развесить ее на гвоздиках, становлюсь похожим на ощипанного гуся. Поливание из ковшика совершенно не согревает, поэтому опрокидываю на себя оставшуюся в ведре горячую воду, кое-как вытираюсь, напяливаю на мокрое тело сухую одежду и пулей влетаю в комнату – к одеялам и топчану, успев, однако, по пути мило улыбнуться хозяйке и попросить ее повторить операцию с ведром для Ксюши.

Ксюша как-то ухитряется не только помыться с одного ведра, но и даже что-то постирать в теплой воде. Меня, впрочем, это не очень интересует, потому что душ доконал окончательно, а при температуре 38 перед глазами проходят то бредовые высотные сны, то лицо овевают ледяные сквозняки реальности. Единственная радость – с температурой легче было нагреть ксюшино одеяло.

К утру температура спадает, чтобы вернуться вновь днем, правда, уже вместе с кашлем, который очень неприятно и быстро прогрессирует. Лежу и понимаю, что трясусь не только от озноба…

Как известно, высота и гипоксия в несколько раз ускоряют развитие любой болезни. Холодный и сухой воздух, который приходится вдыхать в несколько раз чаще обычного, – самое то. То есть больное с утра горло к вечеру оборачивается фолликулярной ангиной, ночью это уже двустороннее воспаление легких, которое за несколько часов переходит в тяжелейший отек. Далее можно выбирать, каким способом вас похоронить.
Правда, сказанное справедливо к высоте более 5 км, а я пока на 4100, но тут все зависит от организма – насколько он ослаблен. Выходов немного – антибиотики и быстрый спуск вниз.

Антибиотики с собой есть, есть и отхаркивающее что-то. Каждые несколько часов я делаю глубокие плавные выдохи – до боли в груди, прислушиваюсь, нет ли хрипов, и думаю, думаю, думаю – что делать дальше, потому что мне страшно. Уже на следующий день и далее – до конца пребывания в Непале и даже еще пару недель по возвращении в Москву меня будет мучить сухой бесплодный кашель – проклятые рудники, – приступы которого длятся до минуты и больше.

Вместе с тем выхода нет. Если идти вниз, надо брать носильщика, потому что с температурой рюкзачные 20 кило я не упру. Что будет делать Ксюша, которая впервые в таких горах – идти дальше одна? Ну и самое веселое, если я заболею каким-нибудь воспалением легких, страховки все равно нет… В общем, как говорил один мой знакомый, мы жили бедно, и нас ограбили…

Выход один – отлежаться суток двое, попить антибиотики, потом думать. Лежу в полудреме, не только смотря бредовые высотные сны и ощущая на лице ледяные сквозняки реальности, но еще и вспоминаю читанное о подобных ситуациях в горах. Радости это не прибавляет.

Например, у кого-то на 6 тысячах начался отек, и внизу из человека чуть ли не литрами выкачивали жидкость из легких. Или у кого-то на тех же 6 тысячах началось прободение язвы желудка. Человек сумел спуститься вниз в базовый лагерь в бурю с двумя литрами крови в брюшине, но оказалось, что в лагере из медикаментов только спирт и еще какая-то мелочь типа йода, поэтому спирт пошел в качестве наркоза, а резекцию желудка врач делал перочинным ножом…

После ночи становится понятно, что спать в этом лодже со сквозняками невозможно. Ксюша обходит деревню и находит вполне приемлемый и более уютный лежащий внизу Yeti Inn. Туда мы и перебираемся наутро.

Когда солнце поднимается выше, понимаю, что надо поесть что-нибудь и выйти погулять – пусть солнце убивает все микробы :)

Первым встречается медитирующий як. Как он ухитряется языком в нос попадать? А кое-какие яки вовсе не медитируют, а пытаются, высунув от усердия язык, проникнуть на чужую территорию.
За ним пристально наблюдают…
Ничем хорошим это не заканчивается. Серый в яблоках як потихоньку пробирается в проход в изгороди и сталкивается с хозяевами территории, которые начинают его сначала теснить, потом бодать, и моментально это все переходит в схватку, причем двое не гнушаются нападать на одного.

Эти 500-килограммовые туши пихают друг друга легко и воздушно. Наконец серого в яблоках аккордным пинком отбрасывают на каменную изгородь, он ее прошибает насквозь и вылетает за пределы территории. Тут же все прекращается – яки стоят некоторое время друг против друга, потом расходятся.

***

Оклемавшись на второй день, несмотря на небольшую температуру, я решаюсь рискнуть и пройти выше, посмотреть, как буду чувствовать на 4500. За время моего бессознательного лежания Ксюша сшила из бинтов две марлевые повязки, так что теперь сухой и холодный воздух можно будет делать влажным и теплым.

И пусть кашель усиливается, все-таки антибиотики и отхаркивающие делают свое дело – хоть я и захожусь в кашле, в бронхи он пока не идет. Так какого черта сидеть и бояться? Тем более что выше все интереснее: дома становятся ниже и проще…

Опять поднялась температура. Комнатка, в которой лежу, – словно монашеская келья. Даже днем внутри полусумерки, а от каменных серых стен исходит холод. Неожиданно радостным пятном ярких расцветок одеяло – неизменно дешевое, неизменное китайское – напоминание о том, что Тибет в двух днях пути отсюда.

В голове вяло и нехотя теснятся обрывки мыслей, ничего не значащие фразы. Внезапно – "родина дороже небесного царства". Откуда это? Ах, да. Это национальный девиз Непала. Счастливые люди! Лишь непальцы могут сказать так, ведь они рождаются, живут и умирают как раз в небесном царстве. И даже флаг у них в виде гор…

Ксюша поднимается вверх по склону безымянного пятитысячника. Она словно точка. Внизу несколько домиков-полуземлянок в цвет склона, почти незаметные со стороны. В одном из домиков в монашеской келье, закутанный во все, что можно, лежу я и улыбаюсь своим мыслям: "лучше хотя бы раз поболеть в небесном царстве, чем всю жизнь прожить, не выезжая из городского ада".

Провалявшись два дня на четырех тысячах, понимаю: к черту сомнения, надо подниматься дальше. Ибо – см. выше – и так уже вокруг царствие небесное :) И ранним утром мы выходим. Ближайшие два дня буду идти медленно из-за слабости, кроме того, в серых штанах и куртке (со стороны они почему-то выглядят, будто костюм химзащиты) и маске на лице я теперь похожу на работника морга или на заблудившегося в горах хирурга.

Путь лежит из Доле через Лузу (Luza) и Мачхерму (Machherma) в деревню Пханга (Phangga). Пханга расположена почти у самого устья ледника Нгозумпа (Ngozumpa), который дает начало речке Дудх Коси (Dudh Koshi) и который является самым большим ледником непальских Гималаев – более 15 км в длину и 1 километр в ширину. Мы будем идти по левому его краю.

***

Идем медленно. Солнце на этой высоте не насыщает воздух теплом, поэтому не холодно только тогда, когда есть непосредственный контакт с лучами. Стоит уйти в тень, появляется ощущение, что пересекаешь терминатор где-нибудь на Меркурии – разница температур очень большая. Греет фляга – перед выходом я залил в нее литр кипятка, и пока вода не остыла достаточно, чтобы переложить флягу в карман куртки, она, пристегнутая к лямке рюкзака, бьет по бедру, обдавая ногу теплом.

***

Ущелье Дудх Коси изрезано глубокими боковыми складками, приходится то терять высоту, то снова набирать, да и двигаешься далеко не по прямой. Зато есть возможность посмотреть на пройденный путь.

Мы почти поднялись на ту высоту, где растет жесткая трава и лишайники. Кустарник, в основном это стелющийся можжевельник, только в расщелинах. Вокруг пустынно, неуютно и голо. Но мне нравится. Если рассуждать в ключе все того же небесного царствия, то почему бы раю не быть именно таким? Тем более что, согласно непальским верованиям, почти каждая гора – божество. Аннапурна – богиня урожая, Сагарматха – так та вообще мать богов. Бредем к своей богине и мы. Но о ней особый разговор.

Постепенно дно ущелья поднимается выше – идем вверх по течению – рев реки слышнее с каждым часом. Вода ледяная и абсолютно чистая, потому что река вытекает из морены, а ледник берет начало с восьмитысячника.

Белизна гор сводит пустынность на нет. Кругом горы-боги, блеск которых настолько силен в свете солнца, что приходится надевать очки, иначе глаза слезятся и болят.
К альпинистам испытываешь уважение – как туда можно лезть?

***

Чем ближе к границе, тем сильнее чувствуется влияние Тибета. Здесь уже понимают тибетскую речь, а во внутреннем убранстве лоджей и домиков картины буддистского эпоса.

Притча о четырех друзьях

Павлин нашел семечко и посадил его в землю. Ухаживали за саженцем кролик и обезьяна – поливали, растили. Слон охранял растение от всяких напастей. Наконец фруктовое дерево выросло, фрукты созрели. Но оно оказалось таким высоким, что никто не мог достать до верхушки и собрать урожай. Тогда обезьяна взобралась на слона, кролик на обезьяну, а на кролика взобрался павлин. Так четверо друзей смогли собрать фрукты.

***

По пути нас обгоняет несколько трекеров. Внезапно оказывается, что ребята из России. Никакой радости от встречи мы с Ксюшей не испытываем, хотя, как оказалось впоследствии, у нас есть общие непальские знакомые. Радости никакой, потому что, увидев соотечественников, ребята заводят разговор, который почти сразу вырождается в пустой треп. Это раздражает. Чувствуем облегчение, когда они уходят вперед, и впоследствии стараемся избегать встречи.

***

А вот первое грустное напоминание о том, что горы опасны, – мемориальное обо, сложенное в память о погибшем, насколько я понял, итальянском альпинисте. По всей видимости, он погиб, восходя на восьмитысячник Чо Ойю. Хотя как ни искал в интернете потом, никаких упоминаний о происшествии найти не удалось.

Приходим в очередную деревню и попадаем в царство кизяков. Чтобы просушить какашечки, непальцы чего только не придумают. Лепешки можно лепить на стены домов (даже изнутри), на камни, а можно домиком ставить.

Совсем высохший хрустящий кизяк складывают штабелями на солнечной стороне. Куда все это можно спрятать, если вдруг пойдет дождь, ума не приложу.

Удивительно, но все большее расположение чувствую к якам и помеси их с коровами. Говорить о любви к ячьему дерьму, конечно, не стоит, но чувства можно выразить словами "дружеское расположение" :)

В Пханге мы грелись ввечеру как раз кизяками напополам с какими-то кусками дров. Изнутри прогревались чесночным супом. Ксюшу этот суп заинтриговал вконец, она попросила шерпани дать рецепт.
Все оказалось до смешного просто. Оказывается, чеснок очищается, мелко режется и складывается в большие емкости, где и томится в собственном соку. Так он может стоять долго, причем вообще не портится. Когда надо приготовить суп, на миску кипящей воды берется столовая ложка этого адского концентрата (главное не перебрать, иначе придется заливать желудок литрами воды :)), добавляется соль или фрагмент бульонного кубика и все, приятного аппетита. Как вариант, добавляется ячье масло или молоко, китайская лапша быстрого приготовления, овощи и т.д. Приправ никаких не надо, сама основа является приправой.

Горелка, кстати, на газе, что не часто встречается на этой высоте. Такая плитка спаяна с газовым баллоном воедино и заносится наверх носильщиком. По всей видимости, баллон многоразовой заправки. Носильщик сюда будет идти дней десять, если не все две недели…

Убранство кухни очень бедное, сама комнатушка настолько маленькая, что едва хватило места, чтобы сфотографировать. Тем не менее здесь же лежанка, на которой хозяйка спит. У нее маленькая дочь лет трех, мальчик лет десяти и старшая дочь, возраст которой трудно определить. Идет в ход запас привезенных из Москвы карамелек, и радости детей нет предела.

Узнаем, что зимой здесь никто не живет, все уходят вниз, потому что очень холодно. Да и сейчас, при работающем газе на кухне, слегка подкизяченной комнатке-столовой, в центре которой стоит буржуйка, тепло моментально выдувает через оконные щели и дверной проем.
Практически вся утварь китайская. Тибетцы, говорят, вообще с термосами не расстаются. До сих пор остался открытым вопрос: все эти китайские товары завозятся официально в Катманду и потом поднимаются наверх или же доставляются непосредственно через границу рядом? Ведь за горной грядой по левую руку лежит путь к перевалу Нангпа Ла, по которому, говорят, до сих пор поставляют в Тибет и из Тибета контрабанду.

***

Переночевав, прощаемся с шерпани, у которой мы были практически единственными постояльцами, и уходим наверх.

***

Ущелье сужается все больше, наконец река вплотную подступает к тропе, заставляя последнюю тесниться по круче. Но и здесь заботливо выложены каменные ступени. Тропы – единственные связующие нити, и их необходимо поддерживать в хорошем состоянии.

Обходим утес, внезапно открывается первое озеро. Оно самое низкое в системе озер, и здесь еще видны водоросли зеленоватого цвета. Тропа возле озера совсем неявная и отмечена многочисленными каменными турами. Судя по количеству, руку к их постройке прикладывали не только местные, но и проходящие туристы.
Дальше местность выполаживается, все больше напоминая марсианский пейзаж, но я совсем устал, поэтому решаем ненадолго остановиться и попить у второго озера. Возле одного из туров специально для непонятливых табличка с надписью.

Наконец, добредаем до деревни Гокио, бросаем вещи, немного перекусываем под кизячный дым в комнатке-столовой и решаем прогуляться еще вперед и повыше, посмотреть что к чему.

Вскоре по выходе из деревни натыкаемся на яка. Он лежит, словно дремлет, поджав под себя копыта. Ксюша садится рядом, но як совершенно не обращает на нее внимания.

Взгляд его пуст, глаза глядят сквозь пространство и время. Он смотрит вперед и только вперед. Туда, где совсем недалеко закрывает дальнейший путь невероятная, невозможно яркая для глаз Богиня бирюзы.

…Когда они поняли, что произошло со мной, то быстро расстегнули свои брюки. Это единственное место на наших остывших телах, где еще сохранилось немного тепла.
Наблюдающий, критически настроенный я появился снова. Он видел этот момент отчетливо и ясно, как картину. Два человека стоят спиной к ветру. Между ними на коленях стою я, распятый, как на кресте, упрятавший руки в скудный источник тепла, которое может быть еще спасительным…

Так Богиня бирюзы встретила первого человека, захотевшего покорить ее.

Чо Ойю (Cho Oyu) или Богиню бирюзы считают одним из самых простых восьмитысячников для восхождения, так как с западной стороны горы лежит перевал Нангпа, через который проходил торговый путь в Тибет и за счет которого подступы к горе значительно упрощаются. Карты восхождения по классическому маршруту продаются в магазинах Катманду наряду с картами совсем простых маршрутов для трекинга.

Сам факт продажи вызывает смешанные чувства, поскольку в данном случае "легкий для восхождения" вовсе не означает воскресную прогулку. Впрочем, не менее смешанные чувства вызывает правительство Непала, приторговывающее разрешениями на встречу со своими богами (выдает пермиты на восхождения), вернее даже не приторговывающее, а усердно торгующее и, возможно, справедливо видящее в этом основной источник дохода.

В результате популяризации "воскресных прогулок" бюджет страны хорошо пополняется, а альпинистам и туристам приходится туго: бюрократы дерут больше деньги, а горы, в свою очередь, собирают собственную плату – человеческими жизнями. Взятки в последнем случае имеют место, но только отмороженными частями тела. Впрочем, претензий к горам как раз нет :)

Первым на Чо Ойю взошел в далеком 1954 году неальпинист – австриец с совершенно неавстрийской фамилией, которую впоследствии склоняли на все лады в русском языке, Герберт Тихи (Herbert Tichy).

Тихи – исследователь Непала – путешествовал по Гималаям не один год, но, тем не менее, не видел гору, к которой шел, хотя, разумеется, знал о ее существовании.

Почему Богиня бирюзы? Происхождение названия "Чо Ойю" до сих пор точно не известно. Кто-то расшифровывает эти слова как тибетское сокращение в обиходе от "Чомо Иу", (Чомо – богиня), (Иу – бирюза). А Генрих Харрер, проживший в Тибете семь лет, дает другое объяснение названия: "Чо-и-у" означает голова бога. "Чо" – бог, "у" – голова, "и" указывает на родительный падеж.

Тихи считает, что название Чо Ойю – тибетское, поскольку с севера этот восьмитысячник виден издалека, а с юга, со стороны Непала, он закрыт другими вершинами. Действительно, с севера Чо Ойю, да и весь участок гималайской гряды в этом месте, просматривается хорошо.

Однако если идти из Намче Базара непосредственно к леднику Чо Ойю – Нгозумпа (Ngozumpa), то гору видно в течение нескольких дней пути, и очень отчетливо, о чем, полагаю, Тихи не знал. Здесь же, в ущелье, по которому поднимались мы, если двигаться прямо, то упрешься непосредственно в гору, и придется лезть наверх в лоб, что пытались сделать несколько людей, и один раз удачно.

***

На мой взгляд, Чо Ойю – именно Богиня бирюзы, один вид которой приводит в экстатическое состояние, что положительно сказывается на здоровье :) Выйдя к озеру Дудх Покхари (Dudh Pokhari), на берегу которого расположена деревня Гокио, мы впервые увидели Чо Ойю полностью, и она так ударила по голове и глазам, что я забыл про свою болезнь и страхи, с нею связанные, и поковылял вперед с удвоенный энергией, как семидесятилетний дедушка.

Кинув вещи в комнатке, мы решили первым делом поесть, однако, задержались с выходом – я начал просматривать отснятые за утро фотографии, Ксюша доставала из рюкзака теплые вещи. Одновременно шел разговор за жизнь, ибо высота в 4790 метров тому способствует, к тому же завтра предстояло ночью подняться на высоту большую, чем Останкинская башня. Имею в виду пик Гокио. Так что было, что обсудить.

Беседу пару раз прерывал немецкий педантизм – следом за нами в Гокио пришла группа немецких туристов, как водится, с фюрером, при этом они каким-то образом ухитрились комнатки забронировать заранее. В одной из этих комнаток оказались мы, причем мы заперлись изнутри, так как дверь норовила сама открыться и впустить в едва теплую комнатку свежий горный воздух.

Немцев можно было понять – они предвкушали отдых, а тут, бл*дь глядь, не все апартаменты свободны! Поэтому немцы сердито топали ботинками по деревянному полу, стучали в дверь и с тяжелым немецким акцентом, коверкая английские фразы, требовали освободить помещение, поскольку оно закреплено за ними. Разумеется, они были посланы по-русски в легкой форме в соседние комнаты, ведь в лодже больше никого не было. Посыл приняли к сведению, стук в дверь стих, и в следующий раз мы встретились с немцами уже за обедом.

Наконец, решив все вопросы о дальнейшем пути в свете моей, черт бы ее побрал, простуды, выбрались из лоджа, но на улице остановились, забыв про еду, и как по команде посмотрели на север.

Чо Ойю притягивает взгляд, ослепительно сверкая среди покатых коричневого цвета холмов вокруг, но в то же время без затемняющих очков смотреть на нее невозможно: начинают литься слезы. Богине бирюзы без каких-либо усилий удается делать то, что в течение тысячелетий требуют правители от своих подданных – смотреть снизу вверх, да и то лишь украдкой.

Так вот и Чо Ойю – не получалось не замечать ее, голова сама всякий раз поворачивалась. Закрыв глаза, чтобы отдохнули, я вновь открывал их ненадолго, и богиня впечатывала в сетчатку свой образ раз за разом и каждый раз навечно. От блеска глаза опять зажмуриваются, и еще долго под закрытыми веками стоит огненный контур горы.

Погода, как водится, обманчива. Время от времени над вершиной поднимается легкое беловатое марево (его видно на фото). Это формируется так называемый снежный флаг, показывающий, что наверху колоссальный силы ветер. Чем потоки воздуха сильнее, тем флаг отчетливее – ветер сдувает массу снега с вершины. Его скорость при этом может доходить до 200 км/ч. При температуре минус 30 и ниже ветер любую "воскресную прогулку" превращает в быстрые надежные похороны.

Вот как описывает Герберт Тихи последствия такого ветра на высоте более 7 километров:

"Вдруг порыв ветра поднял палатку шерпов, грозя сбросить ее со склона. Я инстинктивно бросился, чтобы удержать ее, но поскользнулся, и мои обнаженные руки оказались в снегу.

Выходя из палатки, я бессознательно снял рукавицы. Это было не страшно, пока мы сидели: я держал руки в карманах теплых брюк. <…> Но сейчас руки находились в снегу, и последствия сказались в течение последующих двух-трех минут. Палатка была спасена, но в руках я почувствовал жгучую боль.

Шерпы закрепили палатку. Боль в руках усилилась и, как ток, прошла по всему телу. Руки были теплыми, когда попали в снег, который тут же на них растаял. Ледяной ветер сделал остальное, ведь его скорость была 120 километров в час, температура около 35 градусов ниже нуля, а кровообращение на этой высоте замедленное.

Боль становится невыносимой. Пытаюсь тереть руку об руку, стучу ими по чему попало, но все это не уменьшает мучений. Мне хочется залезть в палатку, но она похожа сейчас на развевающийся парус. Я чувствую, что, подобно горящему человеку, впадаю в панику, и кричу от боли и страха.

Шерпы, оторвавшись от палатки, которую крепили, бросились ко мне. Когда они поняли, что произошло, то быстро расстегнули свои брюки. Это единственное место на наших остывших телах, где еще сохранилось немного тепла. <…>

Наблюдающий, критически настроенный я появился снова. Он видел этот момент отчетливо и ясно, как картину. Два шерпа стоят спиной к ветру. Между ними на коленях стою я, распятый, как на кресте, упрятавший руки в скудный источник тепла, которое может быть еще спасительным. В то время как одна часть моего я наслаждается теплом и чувством безопасности, другая думает, что Кубин мог бы рисовать эту сцену под названием "Распятие большой цели" или "Конец похода"."

С учетом того, что ближайшая больница находилась в трех неделях пути, плюс еще надо было спуститься с горы, удивительно, что он решил рискнуть и несколькими днями позже вышел на вершину вместе с двумя друзьями. К счастью для Тихи, впоследствии обморожения прошли бесследно.

***

Мы с Ксюшей сидим в столовой в ожидании ячьего стейка – одного на двоих, потому как порции недетские, да и не понятно, захочется ли добавки. Посередине комнаты печь-буржуйка, в которую время от времени выходящая из кухни шерпани подкидывает кизяки. При каждом ее выходе разговоры прерываются, в комнатке повисает тишина. Сидящие справа несколько сербов и мы смотрим на женщину с вожделением – ждем еду, а сидящая по левую руку группа немецких туристов глядит очень настороженно, понимая, что кизяк в печку и еда на тарелки кладется одними и теми же руками.

Женщина открывает дверцу печки и начинает осторожно подкладывать в огонь ячьи плоские кругляши. Оранжевые отсветы играют на лице шерпани, и, глядя, как она смотрит на пламя, я внезапно понимаю, что вся цивилизация осталась где-то далеко, что главное здесь и сейчас вот это тепло от печки, что готовится еда, а стоит выйти наружу, и немецко-сербская разноголосица уже не слышна, а слабо трепещут на ветру молитвенные флажки, и Чо Ойю, громадная и сверкающая, отдает холодом в полной тишине.

Смотрю на немцев, и почему-то испытываю к ним некоторое чувство жалости. Они пришли сюда группой, обедать ходят тоже группой, своего гида слушают группой, у всех типовая одежда, типовые рюкзаки, кружки и термосы. На столе перед каждым не менее типовое печенье, все пьют одинаковый чай. И по лицам видно, что им даже не надо грозить расстрелом при шаге влево или вправо, они никогда этого шага не сделают.
Видимо, в бедном кислородом воздухе фантазия обостряется – внезапно представляю, что любовью немцы занимаются тоже группой, после чего появляются типовые немецкие дети. Ффух, кошмар! Ну, во всяком случае фотографии этой поездки разнообразием у них отличаться не будут.

Наконец, сербам приносят спагетти, и они вожделенно в себя их засасывают, а с кухни слышатся удары – шерпани начала отбивать мясо для стейка. Голос желания перебарывает голос рассудка, я тянусь к холодной фанте и пью, пью безостановочно…

Спрашиваем с Ксюшей одного из гидов, которые сопровождают немцев, есть ли на верху Гокио снег. Говорят, нет, последние несколько дней очень теплая погода. Чтобы застать рассвет наверху, надо выйти в четыре часа утра. Заранее просим у хозяйки сделать термос кипятка, чтобы с утра залить во флягу горячую воду, и с удовольствием, под почему-то завистливые взгляды немецких туристов, съедаем стейк с картошкой.

Ксюша потом вспоминала, что, несмотря на жесткость, этот кусок мяса был один из самых вкусных в ее жизни. И она, безусловно, права :)

Собираемся и выходим наружу – хочется побродить по окрестностям, пока не стемнело. На выходе снова пауза – Чо Ойю притягивает взгляд. Решаем пройтись в ее сторону …

Богиня бирюзы находится в 29 км северо-западнее Эвереста и, как и самая высокая гора на Земле, является границей между Непалом и Тибетом. Сейчас высота Чо Ойю оценивается в 8201 метр либо 8188 метров (данные разнятся, что, видимо, зависит от толщины снеговой шапки в разное время года), она дает начало самому длинному леднику Гималаев – Нгозумпа вытянулся в длину более чем на 15 километров.
Окружающая действительность с непривычки выглядит совершенно дико. Заснеженные гигантские горы, безлесные коричневые холмы, зеленое озеро и Нгозумпа – старый, умирающий ледник, состоящий из моренных отложений, перемежающихся озерцами. Он выглядит как огромный вытянутый карьер с породой серого цвета, края которого не очень ровно срезали гигантским экскаватором.

Кстати, горизонт здесь не завален, ледник уходит вниз. В ширину он около одного километра, и перейти на ту сторону, конечно, можно, но, думается, жизнь в этом случае страховать бесполезно. Ледник движется со скоростью около 20 сантиметров в сутки, что хорошо видно и слышно. В нем пустоты, подземные озера и реки. Когда стоишь на краю, снизу постоянно доносятся звуки осыпающейся породы, по откосам в воронки озер скатываются камни и булыжники, и возникает ощущение, что в каждой воронке живут огромные муравьиные львы, ждущие добычу. Проходы по леднику существуют, однако ближе к устью, где, видимо, есть спокойные участки.

Нас угораздило выбраться на край ледника, при этом, как выяснилось позже, мы стояли над пустотой – внизу в склоне была выемка, а верхний выступ удерживался практически за счет дерна. Все время в голову лезут мысли: какая сила нужна для того, чтобы так срезать почву?

Интересно, что разница температур на освещенной стороне и в тени примерно 10 градусов. Поэтому на солнце идешь медленно, расстегнув куртку и без шапки (при условии, что нет ветра), а в тени судорожно застегиваешь все, что можно, и думаешь, где бы еще лишнюю кофту стрельнуть.

***

Кстати, о Богине. В 1996 году со стороны Тибета на Чо Ойю в одиночку и без кислорода взошел безвременно погибший Анатолий Букреев.

В мае 2009 года на вершину по сложнейшему пути поднялись два альпиниста Денис Урубко и Борис Дедешко, затратив на подъем и спуск 10 дней. Они совершили первопрохождение по так называемой диретиссиме – прямой и наиболее логичной линии восхождения с точки зрения геометрии. Но все диретиссимы, как правило, самые сложные маршруты.

Пишет Денис Урубко: Ее я увидел в 2001 году и влюбился. Как мальчишка. Это Гармония. Олицетворение мечты для настоящего высотника. Линия смотрится прямой, логичной, красиво прорезает наиболее рискованные участки. Такой понятный и "правильный" маршрут звал, манил к себе. И было понятно, что его прохождение потребует всего меня – всех чувств, сил, опыта, удачи. Хотелось снова почувствовать предел своих возможностей, и цель соответствовала запросам.

Восхождение было совершено без кислорода, в альпийском стиле, то есть без предварительной обработки маршрута, лишь внизу, в базовом лагере ребят ждали шерпы. Интересно, что на это восхождение Денис не брал с собой ни рацию, ни спутниковый телефон, двойка полагалась только на свои силы.

Это восхождение было награждено "Золотым ледорубом Азии-2009". На пути вниз на Бориса Дедешко сошли две лавины, и он "болтался в них, как рыба на крючке".

После спуска Денис выяснил, что может обхватить свое бедро пальцами – они с Борисом потеряли по 10 килограммов веса за время восхождения. Кто там что говорит про фитнесс? :)

Денис, на мой взгляд, один из самых счастливых людей – он первый альпинист из СНГ, поднявшийся на все 14 восьмитысячников мира.

***

Ну, а нам на следующий день предстояло подняться всего на 5357. А пока, бродя то ли по марсианской, то ли лунной поверхности, попадая то на солнце в тепло, то в тень в холод, мы встречали не менее потусторонних яков.

Поднимаясь на высоту, наглядно – на себе чувствуешь смысл фразы выше 5 км заканчивается физиологическая зона атмосферы, и живут одни удавленники. Поэтому было бы интересно зайти и на 7, и на 8, и на почти 9 километров :)

Подняться выше 6 км не удалось снова, однако лучше уж в следующий раз. Можно, конечно, ставить над собой эксперименты, но, объявив побудку кашлем едва ли не всей деревне в 3.30 утра, я думал немного по-другому. В ответ на позывные в соседних комнатушках послышалась возня и ответное – разноголосицей – бухиканье.

Поплутав немного в потемках, мы в свете фонариков пересекли по камушкам небольшой поток, питающий озеро, и добрались до подножия пика Гокио, который уходил вверх черной громадой. Странное ощущение! С одной стороны, Гокио совсем не большая гора в сравнении с рядом находящимися шести-, семи- и восьмитысячниками, с другой, придется подняться еще более чем на 500 метров и выйти на 5350, и это, особенно спросонья, как-то трудно поддается восприятию.

По сути Гокио не пик, а большой холм (по крайней мере с той стороны, с которой на него принято подниматься), расположенный в очень выгодной точке, с вершины видно сразу 4 восьмитысячника – высочайшие вершины мира и крайне интересные места не только в географическом, но и в историческом плане. Пока медленно топаю вверх, пыхтя как паровоз, и глядя то себе под ноги, то вокруг, то на звезды, в голове проносятся порою любопытные мысли.

***

Например, очень тяжело найти действительно интересную информацию о Непале вообще и об этом районе в частности. Больше всего книг и воспоминаний о стране написали альпинисты. Но для них самое важное – гора, поэтому все остальное подается либо крайне скупо, либо через призму восхождения, либо наблюдения носят отрывочный характер. Исследователи Непала тоже пишут каждый о своем – кто о гнейсах и известняках, которыми сложены горы, кто об эрозии почвы и т.д. А наблюдений "из жизни" практически нет.

Трекеры и туристы – здесь уже интереснее, но с оговорками. Нас стало слишком много, чтобы говорить о том, что мы видим аутентичный Непал (имею в виду людей, конечно же, а не горы) – слишком сильно все поменялось и продолжает меняться в угоду туризму и за счет глобализации. Это классическая проблема физики элементарных частиц – влияние наблюдателя на наблюдаемое самим фактом присутствия.

Говорят, раньше, если непалец вынимал из ножен нож кукри, он уже не мог его вложить назад, не нанеся удара. Сейчас кукри тысячами продаются в Катманду.
Странно звучат слова молитвы Ом мане падме хум, положенные на попсовую мелодию, которую крутят везде в низинах Непала.
Очень странно прийти в высокогорную деревню и наткнуться на сексуальное меньшинство, выставляющее себя напоказ…

Остается собирать по крохам интересные вещи в рассказах альпинистов, которые первыми попали в Непал после его открытия для иностранцев 60 лет назад. Ведь как ни крути, именно альпинисты делают здесь историю. С конца XIX века каждая большая гора стала не просто обиталищем духов и местом, о котором слагались легенды – тибетские, непальские, индийские, пакистанские и бутанские, но она также меняла судьбы и жизни людей.

***

Как уже отмечалось ранее, по всей видимости, местные никогда не задумывались о подъеме в обиталище богов, и горы оставались нетронутыми до недавнего времени. Однако это не совсем так. Был человек, которому подняться на "ту гору, над которой не пролетает ни одна птица", хотелось очень сильно. Настолько сильно, что он изменил в итоге судьбу целого государства, будучи простым неграмотным крестьянином. Это первовосходитель на Эверест шерп Тенцинг Норгей.

Он семь раз пытался взойти наверх с различными экспедициями (с конца XIX века по 1953 год только англичане предприняли 10 попыток восхождения) и даже нелегально – со стороны Тибета в 1947 году в компании восходителя-одиночки канадца Эрла Денмана, которому путь в Непал и Тибет был закрыт. Неудавшееся восхождение было чистейшей воды авантюрой – Денман отправился к горе фактически без денег, с крайне скудным снаряжением и с крайне малым альпинистским опытом. Но Тенцингу было все равно – мечта подняться на Эверест затмевала все. Однако Денман не был безумцем и, когда оказался на горе и понял, что подняться это выше его сил, упорствовать не стал – ушел вниз.

Денман остался в живых, к счастью, не разделив печальной судьбы англичанина Мориса Уилсона, религиозного фанатика, который в 1934 году решил взойти на Эверест силой веры.

С Уилсоном все обстояло значительно хуже. Хотя упорство и вера помогли ему перелететь из Европы в Азию на самолете в одиночку, несмотря на запреты многих стран (его справедливо считали безумным и не давали разрешений на пролет), альпинистская подготовка его ограничивалась горами Великобритании, и он даже понятия не имел о том, что такое кошки. Уилсон также проник на территорию Тибета нелегально, переодевшись тибетцем, и трижды пытался подняться на Эверест с севера – сначала с проводниками из местных, которые были поражены его упорством, затем, когда разум у проводников возобладал, – один.

Быть может, вера сворачивает горы, но Эверест… Да и верить все-таки стоит с оглядкой. Год спустя останки Уилсона нашли члены английской экспедиции. Его похоронили в одной из трещин ледника. Морис Уилсон, кстати, был первым человеком, захотевшим покорить Эверест в одиночку. Эту мечту удалось осуществить лишь 46 лет спустя…

***

Смотрю наверх. В темноте размер горы и расстояние оценить невозможно, но выше по склону на безумной высоте вдруг видны светлячки двух фонариков – кто-то выбрался на Гокио раньше нас. Еще очень далеко идти, и мы вряд ли успеем до рассвета. И все же полпути мы прошли – из деревни вдоль берега озера по направлению к горе протянулась целая цепочка тоже едва различимых светляков – никак немцы пробудились.

Утренняя тишина заполняется паровозным пыхтением, легкие борются с нехваткой кислорода вовсю, и все же не успевают. Тогда приходится останавливаться и отдыхать. Дыхание довольно быстро нормализуется, но это лишь видимость – стоит из-под повязки на лице глотнуть воды, и это, казалось бы, незначительное усилие вызывает одышку. Фотографии удается делать, только продышавшись предварительно как следует, на задержке дыхания между ударами сердца, чтобы руки не дрожали. Кашель становится проблемой – трудно кашлять там, где мало воздуха.

***

В 20-е годы восхождениями в Гималаях занимались фактически только англичане (в Каракоруме – немцы и итальянцы). Англичанам и карты в руки, хотя, конечно, Британская империя и катилась к закату, но ее влияние было очень сильно. Линия противостояния двух империй – Британской и Российской – протянулась от Афганистана через Тибет на Дальний Восток, и на этом разломе в последние сто с лишним лет плелись такие интриги, что историкам еще долго предстоит разбираться – начиная от гибели Грибоедова, заканчивая Рерихом, который, работая сразу на несколько государств, лелеял мечту создать свою собственную Шамбалу и стать во главе ее.

Кстати, о Рерихе. Несмотря на всю его безумную эзотерику в смеси со шпионскими играми, Гималаи он рисовал потрясающе. На его картинах горы выглядят так, как на самом деле, каким-то чудом дух местности передан абсолютно.

С самого начала покорение величайших гор на Земле было делом в масштабе государств и даже борьбой идеологий. К 1950 году почти все белые пятна на картах были исследованы, Северный и Южный полюсы покорены, а так называемый "третий полюс" – высшая точка Земли никак не давался. Правительства снаряжали экспедиции, и горы "завоевывали", беря их в долгую осаду с помощью колоссальных людских резервов, снаряжения и пустановки промежуточных лагерей на пути к вершине.

Немцы бились за Нанга Парбат – фашисты мечтали установить флаг со свастикой на вершине этого восьмитысячника в Пакистане. Германия выделяла колоссальные средства альпинистам вплоть до того, что грузы для экспедиций доставлялись на место и сбрасывались "Юнкерсами", однако Нанга стала "горой судьбы" для Германии. Покорить вершину удалось лишь в 1953 году, а на склонах погибло более десятка лучших немецких альпинистов.

История восхождений на Эверест тоже началась с загадки, которая не разрешена до сих пор. В 1924 году англичане Джордж Мэллори и Энди Ирвин пошли на штурм вершины из высотного лагеря. Последний раз их недалеко от вершины разглядел один из членов британской экспедиции. Назад альпинисты не вернулись. Тело Ирвина не нашли до сих пор, а вот останки Мэллори были обнаружены на высоте примерно 8155 метров в 1999 году.

Споры о том, погибли альпинисты на подъеме или сорвались уже на спуске, не утихают до сих пор. Мэллори хотел оставить на вершине фотографию своей жены, и снимка при нем найдено не было. Не нашли и британский флаг, который также предназначался для вершины. Фирма Kodak, с аппаратом которой восходили альпинисты, до сих пор мечтает найти камеру и проявить пленку. С этой целью несколько лет подряд на гору организуют экспедиции. Фотографии тела Мэллори стали причиной большого скандала, потому что нашедшие их пытались продать снимки за большие деньги.

Тем не менее, опытные альпинисты говорят, что англичане со снаряжением того времени не могли дойти до вершины. В 2007г. американцы провели эксперимент – решили подняться на Эверест в одежде 20-х годов. Это им не удалось, поскольку снаряжение было очень тяжелым и громоздким.
В деревне Доле мы с Ксюшей видели вещи того времени. Ледоруб больше похож по размеру на колун и не имеет почти ничего общего с современными небольшими, легкими и изящными моделями. Ботинки с кошками тяжелые словно вериги, – в них, наверное, и на Гокио можно зайти с превеликим трудом.

***

На моих ногах сейчас легкие по весу трекинговые ботинки с высоким подъемом, я поднимаюсь абсолютно по бесснежному склону (нам очень повезло с погодой), и солнце встало уже настолько высоко, что можно фотографировать как следует. От Эвереста меня отделяют 30 километров, от Мэллори – более 80 лет, но чтобы понять, что двигало им, машина времени не нужна, горы за это время фактически не изменились.

Каково было здесь первым европейцам, если даже сейчас крышу сносит?..

Гьячунг Канг немного "не повезло" – она не дотягивает до 8 км всего 80 метров, и поэтому не является объектом пристального внимания альпинистов. Эта трапециевидной формы гора высотой 7922 метра без ярко выраженной вершины очень интересна. В середине ее чудовищная по размеру воронка, как будто сюда угодил гигантский метеорит, или наоборот, взорвалось что-то мощное. Вопрос: как эта воронка образовалась? Я не знаю.

Насколько известно, еще никто не пытался совершить восхождение из глубины воронки. В принципе это равносильно самоубийству с тысячепроцентной гарантией, так как лазание здесь будет небыстрым из-за голых скал, а воронка аккумулирует все сходящие по западному склону лавины.

Первовосхождение на Гьячунг Канг совершили японцы в 1964 году по кулуару северо-западного гребня в одну из седловин слева от вершины (см. предыдущее фото). Маршрут требует исключительных навыков скалолазания. На привале на высоте 7700 двое японцев сорвались в двухкилометровую пропасть, тела их найти не удалось. По всей видимости, их просто сдуло с горы штормовым ветром.

***

Вообще интересно. Гора становится последним пристанищем и одновременно памятником. Глядя на гималайские громадины, думаешь не только о величии жизни, но и о величии смерти, о неотделимости одного от другого и о вечности. А еще о том, что человек устроен так, что ему надо лезть на гору, потому что по-другому он не может. Мэллори в ответ на вопрос "почему вы идете на Эверест?" ответил просто: "потому что он существует". Желание временного приобщиться к вечному неиссякаемо.

***

Наглядно видно, как образуется ледопад и ледник. Снег под силой тяжести прессуется в глыбы льда, которые под сильнейшим давлением стекают вниз и находятся в постоянном движении – до нескольких метров в сутки. Ледопад создает очень большие проблемы на подступах к горе – многие альпинисты проваливаются в его трещины. Особенно знаменит своей "прожорливостью" ледопад Кхумбу с южной стороны Эвереста. Погибший на леднике альпинист вскоре исчезает бесследно. Но иногда бывает так, что по прошествии нескольких лет лед выталкивает на поверхность изуродованное до неузнаваемости тело.

***

Потихоньку пыхтя, доходим до вершины и усаживаемся отдыхать, глядя по сторонам. Наверху практически нет снега и очень тепло – 15,5 градусов. Ни ветерка, погода изумительная. Вместе с нами на вершине около десятка человек, среди них несколько русских. В отличие от первых двух подъемов на такую высоту сейчас я испытываю лишь чувство глубокого удовлетворения и радости. Для большей эйфории надо теперь подняться выше. Что испытывает Ксюша, можно только гадать, – она впервые на 5300 и впервые видит такие горы.

Полазив по вершинным скалам, нахожу более-менее удобную точку съемки – с опорой на скалу, поскольку снимать на весу бесполезно: руки ходят ходуном. Пристраиваюсь на камне и на задержках дыхания выстреливаю по одному и тому же объекту сериями из 3-4-х кадров. Только так можно гарантировать, что один из снимков окажется четким.

К западу от Гокио возвышаются зубчатые и в основном безымянные вершины высотой более 5500. Как раз за ними идет тропа к перевалу Нангпа в Тибет. Солнце еще не поднялось высоко, и небо на западе почти черное.

Ну, и наконец Эверест (тибетск. – Джомолунгма, непальск. – Сагарматха).Его классическая пирамидальная форма узнается сразу. Интересно, что почувствовали бы египетские фараоны, случись им увидеть пирамиду высотой 8850 метров?

Раньше пути восхождения на гору проходили по левой стороне – из Тибета, когда же в 1950 году был свергнут правивший в Непале клан Рана (клан премьер-министров, захвативших власть и сидевший у руля около 100 лет), вернувшийся к власти король разрешил альпинистам подходить к Эвересту через долины Солу и Кхумбу. Тибет же надолго закрылся, потому что туда пришли НОАК (Народная освободительная армия Китая) и Мао.
В течение последующих 10 – 15 лет вслед за далай-ламой в сопредельные государства из Тибета через Гималаи бежали более 100 тысяч тибетцев. Исход, собственно, продолжается и сейчас.

Южная сторона Эвереста более крутая, чем северная, сама вершина горы находится на территории Тибета. Сейчас поток восходителей больше идет по правой, непальской стороне, несмотря на то, что стоимость восхождения колеблется в пределах 50 – 70 тысяч долларов, причем 10 тысяч из них надо заплатить за разрешение на подъем. Китайцы берут за разрешение чуть ли не вдвое дешевле, но подступы с севера к Тибету труднее.

На Нупцзе (в переводе "западный пик") высотой 7879 метров впервые поднялись англичане в 1961 году. Лхоцзе (в переводе "южный пик") высотой 8516 метров – 4-я по высоте вершина мира, на нее сумели взойти швейцарцы в 1956 году.

***

Что такое Эверест?.. Вершиной он почти упирается в стратосферу. На этой высоте воздух настолько разрежен, что керосин не горит, а человеку, чтобы сделать один шаг, необходимо вздохнуть более пятнадцати раз (на 5500 можно обойтись 3–5 вздохами чувствую себя кумом Тыквой :)). Мозг получает так мало кислорода, что по умственным способностям взрослого здорового мужчину можно приравнять к слаборазвитому ребенку. Восходители, идущие без искусственного кислорода, страдают от галлюцинаций.

У альпинистов высота более 8 километров называется "зоной смерти". Скорость ветра на Эвересте доходит до 200 км/ч, температура может падать до минус 60. Любая болезнь становится фатальной в течение нескольких часов. Из-за обезвоживания, недоедания, мороза и тяжелейшей работы в условиях кислородного голодания организм теряет от килограмма и более веса ежедневно. Пребывание на этой высоте более трех суток может иметь необратимые последствия для организма.

Спуск с таких высот пострадавших и тем более погибших восходителей фактически невозможен – сами спасатели имеют все шансы остаться на горе навсегда. Любая помощь пострадавшим является, как правило, просто продлением их агонии. Подавляющее большинство погибших либо остается на склонах горы, либо хоронится здесь же, но Эверест, как и другие большие горы, своенравен и время от времени "выставляет" чье-нибудь тело на всеобщее обозрение. Так как похороны на такой высоте – очень трудное занятие, на пути подъема встречаются вмерзшие в снег тела альпинистов.

Эверест брали в осаду год за годом все более мощные экспедиции, пока наконец в 1953 году наверх не взошли первые люди – новозеландец Эдмунд Хиллари и шерп Тенцинг Норгей. При подъеме они использовали искусственный кислород. Восхождение сразу стало не только историческим фактом, но и фактом большой политики, что имело очень большие последствия для первовосходителей.

Тенцинг родился в Непале, но почти все время жил в Сиккиме в городе Дарджилинге, там же жили и остальные выдающиеся шерпы-восходители. Это было связано с тем, что практически все экспедиции на Эверест проходили через Сикким (Непал был закрыт), набирали здесь шерпов и носильщиков и отправлялись далее в Тибет, к северному склону Эвереста. Слава шерпов колоссальна. Все ранние экспедиции (и многие сейчас) проходили при участии шерпов – не важно, было это в Пакистане, Непале или Индии.

Первое восхождение на Эверест приобрело политическую окраску практически тут же. Так как экспедицию организовали англичане, они решили приурочить ее ко дню коронации королевы Елизаветы, в связи с чем сообщение о победе над Эверестом было отправлено шифрованной телеграммой в Лондон, и только из Лондона несколько дней спустя весь мир узнал, что на Третий полюс Земли ступила нога человека. (Тенцинг потом писал, что чувствовал себя очень неловко перед королем Непала, который узнал о победе из сообщений британской прессы.)

Политические краски стали сгущаться с пугающей скоростью. Придавалось огромное значение, кто именно ступил на вершину первым – Хиллари или Тенцинг. Европейцам важно было знать, что это сделал англичанин (хотя Хиллари – новозеландец), чтобы подтвердить хотя бы так свое превосходство. Индийцам и непальцам важно было знать, что первым был Тенцинг, ведь таким образом можно было утереть нос Великобритании, которая мучительно и болезненно расставалась с самой большой своей колонией под названием Индия и теряла влияние в регионе.

Однако штурмовавшие горы люди были в первую очередь альпинисты, поэтому они приняли совместное заявление, которое привело в негодование всех политиков, а именно, что на вершину Хиллари и Тенцинг ступили одновременно. Действительно, с точки зрения нормальных людей, нет никакого значения, кто первым потревожил вечный покой Джомолунгмы, потому что на гору восходила связка Хиллари – Тенцинг, и эта связка покорила вершину.

Впрочем, оба восходителя не делали никакой тайны, и, когда через несколько лет страсти поулеглись, рассказали свою историю. Первым шел Хиллари – как более опытный альпинист. Тенцинг страховал его. В современных американских худфильмах о восхождениях бред политкорректности продолжается – главные герои фильмов обнимаются в трех метрах от верха и идут строевым шагом, чтобы стать на вершину действительно одновременно. Жаль, что этот видеоряд не дополняется дебильным закадровым смехом, здесь бы он был уместен.

Проблемы для Тенцинга начались с англичан, Елизаветы и коронации и продолжились на местной почве – его стали рвать на части Индия и Непал. Политики последнего заявляли, что Тенцинг – коренной непалец (хотя шерпы – это вообще тибетская народность, живущая и в Непале, и в Тибете), индийские же политики отвечали, что он уже давно живет в Индии. Чтобы хоть как-то покончить со всяческими инсинуациями, Тенцингу пришлось спрятаться за красивой фразой: "я родился в чреве Непала и вырос на коленях Индии". Впрочем, так как Тенцинг был неискушен в политических делах, он все равно то и дело попадал в ловушки, сам того не желая, поскольку его просто использовали.

Но долой все политические дрязги. Так и поступили восходители. Хиллари основал фонд, с помощью которого сумел построить в Непале не одну школу и больницу. Тенцинг организовал и возглавил в Сиккиме школу альпинизма – первую школу для альпинистов азиатского региона. Создание школы взял под свой контроль Джавахарлал Неру.

К сожалению, еще одной проблемой Тенцинга стала популярность Гималаев. Впоследствии он писал, что больно видеть, как быстро под влиянием туризма меняется жизнь Непала и в особенности его родных мест – долин Солу и Кхумбу; как шерпы, не имеющие письменности, забывают свой язык; как вырубаются на костры деревья; как замусоривается уникальная природа; как определяющим мотивом становится зарабатывание денег, а слово "бакшиш" все чаще слышится вместо "здравствуйте"…

Вершина Эвереста. Сегодня тепло и безветренно. Надеюсь, те, кто сегодня шел наверх, сумели благополучно подняться и спуститься


***

Логическим развитием альпинизма до абсолюта стало желание подняться на Эверест, во-первых, без кислорода, во-вторых, сделать это в одиночку. Сейчас такая мысль воспринимается более-менее нормально, но в 70-е годы была абсолютным нонсенсом, поскольку считалось, что на высоте более 8,5 километров человек без кислорода не может существовать, а альпинисты действовали по стереотипам "восхождение – дело команды" и "гору надо брать измором".

Человеком, который разрушил оба стереотипа и перекроил основы альпинизма, стал тиролец Райнхольд Месснер. Он по праву может называть Эльбрус "горнолыжным холмом" и посматривать снисходительно на коллективные восхождения. Он ввел в обиход понятие "альпийский стиль восхождений" – когда собственно штурм горы осуществляется всего за несколько дней. Месснер – был первым, кто поднялся на все 14 восьмитысячников планеты, причем сделал это без кислорода, с минимумом снаряжения, а на две горы – Нанга Парбат и Эверест он взошел один.

По натуре он одиночка. Как всякий сильный человек, имеет своих почитателей и недругов. Жуткий шум поднялся после того, как он с напарником по связке Петером Хабелером поднялся в 1978 году на Эверест вопреки мнениям всех здравомыслящих людей – врачи и ученые в один голос заявили, что назад альпинисты не вернутся, а если и вернутся, то станут идиотами после пребывания на высоте 9 км без кислорода. Месснер вспоминал, что в аэропорту многие провожали его словно в последний путь. Но он знал, что делал. Потому, отсиживаясь в палатке на высоте 8500 метров в жуткий шторм, передавал вниз по рации обеспокоенным друзьям: "не волнуйтесь, я и не в таких передрягах бывал, ничего со мной не случится".

Однако "кислородный стереотип" оказался настолько сильным, что еще несколько лет спустя большинство людей, несмотря на доказательства, отказывались верить, что Месснеру удалось бескислородное восхождение. Применение маски "снижает" высоту 8900 метров до уровня примерно 6400 метров. Но Месснер говорил, что ему интересно побывать не на шести километрах, а именно на восьми. Кроме того, если кислородный аппарат откажет при восхождении, очевидно, чем все закончится.

Второй "жуткий шум" начался после того, как спустя два месяца после Эвереста Месснер в одиночку и опять же без кислорода поднялся на Нанга Парбат. После этого жуткий шум не утихал и не утихает до сих пор, особенно после того, как Месснер заявил, что ходит в горы не во славу своей страны или какой-либо политической партии, но исключительно ради самого себя. По этой причине, кстати, функционеры от советского альпинизма очень не любили слышать об этом альпинисте.

В 1980 году он поднимается в одиночку на Эверест со стороны Тибета. На этот раз не берет с собой на вершину даже рацию – чтобы быть полностью отрезанным от внешнего мира.
На покорении всех восьмитысячников Месснер не останавливается, впоследствии он пересекает пешком пустыню Такла-Макан. Также пешком доходит до Северного полюса и т. д.

***

Мне деятельность Месснера импонирует еще и потому, что он ухитрялся обойтись по приезде в Непал разрешенными к провозу 25 кг багажа и уходил с очередной вершины, не оставляя следов.

За последние 55 лет альпинисты оставили на Эвересте около 50 тонн мусора. Отходы на некогда чистейших ледниках начинают загрязнять воду. Не так давно власти Непала ввели правило, согласно которому весь мусор альпинисты обязаны приносить назад, если не хотят потерять залог в несколько тысяч долларов. На мой взгляд, сумму залога стоит увеличить раз в десять. Все большую популярность приобретают экологические экспедиции на гору. Японский альпинист Кен Ногучи с 2000 года спустил с Эвереста около девяти тонн хлама, в основном это использованные кислородные баллоны.

***

На вершине Гокио мы провели больше часа, хотя хотелось пробыть целый день. Здесь потрясающие закаты. Люди, пришедшие раньше нас, ушли вниз, а группа немцев была только на полпути к вершине, когда мы начали спуск. Пребывание на вершине без людей ведет к чувству тотального счастья :)

Уходить не хочется, но сегодня нам надо потерять около полутора километров высоты и вернуться в деревню Доле. Это восемь часов пути, не считая спуска с Гокио.

Ночью было около нуля, сейчас солнце нагревает склон до 20 градусов. Ветра нет, и мы начинаем снимать с себя куртки и кофты. На середине спуска становится так жарко, что я снимаю ботинки и дальше иду босиком. Когда встречаются немцы, они задают стандартный немецкий вопрос: "вы бережете ботинки?" Я отвечаю "нет, просто получаю много радости".

Действительно, меня охватывает необъяснимая радость. Так бывают счастливы дети – полностью и абсолютно. Сейчас приходится идти вниз – время и кашель поджимают. Жаль, но что поделаешь. Зато я знаю, что снова и снова буду потом идти наверх – все выше и дальше. Нельзя останавливаться на достигнутом, и в Катманду будет куплена целая пачка карт – с возможными маршрутами на следующий год.

***

Люди все время будут идти наверх – не важно босиком ли, в тяжелых горных ботинках или в легких трекинговых. Как можно сидеть на месте?

Снежный человек или йети живет только в так называемой зоне альпийских лугов – там, где слишком высоко, чтобы расти деревьям, но в то же время ниже зоны вечных снегов. Временами он приближается к людям, его можно увидеть и услышать возле деревень. У йети такое же сложение, как у человека, ростом он примерно с 14-летнего подростка, хвоста нет.

Тело покрыто рыжевато-бурой либо черной, либо светлой шерстью. Голова заостренная, растительность на лице отсутствует, нос вдавленный, как у обезьяны. Крик у йети протяжный, визгливый. Шерпы различают две разновидности йети…

Так писал Чарльз Стонор, английский зоолог и этнограф, отправившийся в 1953 году в Непал с целью определить местность, где стоит искать йети, и собрать всю возможную информацию, потому что следом за ним в страну прибывала экспедиция, целью которой был поиск снежного человека.

Мысль о йети, несмотря на то, что документальных подтверждений его существования нет, занимала и меня чтобы вовремя задать дёру, если что. То что в одном из местных монастырей хранится скальп йети (подделка, как было доказано) и то, что о йети говорили многие альпинисты и исследователи, известно давно.

Думается, несмотря на недоказанность существования снежного человека в Непале, йети вполне может существовать. Почему бы и нет? Во-первых, на Земле до сих пор продолжают находить новые виды животных, в том числе довольно крупных, во-вторых, в горах и ущельях Непала и Тибета может затеряться не одна армия, и ее вовек не сыщешь. К примеру, моя наполовину реализованная мечта – самое большое высокогорное озеро в мире – было обнаружено всего 60 лет назад – ничего себе белое пятнышко на карте!

Так что, будучи вполне здравомыслящим человеком "сам себя не похвалишь…", ага, я нет-нет да и поглядывал по сторонам в поисках бредущей согбенной мохнатой фигуры. Местность, в общем, тому способствует.

***

Спустившись с пика Гокио, мы собрали вещи и отправились вниз, последний раз оглянувшись на Гокио и на запирающую долину гряду Махалангур Химал во главе с Богиней Бирюзы – Чо Ойю. Вот уж не отговорится нарушитель, что не заметил границу с Тибетом :)

В самом озере помочили ручки и ножки – купаться не хотелось, ибо холодно. Помнится, в детстве все время было интересно, почему в горных озерах вода то зеленая, то голубая. Находились разные объяснения – вплоть до сказочных, но все оказывается очень банально. Чем меньше в озерной воде примесей, тем она прозрачнее и тем синее цвет. Если в воде большое количество взвешенных твердых частиц, то она приобретает зеленоватый или голубоватый цвет.

Бродя по берегу, понимаешь, что йети, если они существуют, в общем-то, не дураки и правильное выбрали место для жизни. Я бы тоже пожил здесь. Пропитание добыть можно, туристы от тебя бегают, ходи голышом, ори, что вздумается…

***

Происхождение слова "йети" следующее: тибетское тех (произносится ти) – это собственно название, данное этому виду животного, йе значит "скалистое место". Дословно йети означает ти, который живет в скалистых местах.

Различают две разновидности йети. 1 – дзу-ти, наиболее крупная разновидность. Дзу значит, что он как-то связан с домашними животными, то есть означает йети, нападающий на домашний скот. В основном живет в Гималаях со стороны Тибета, опасен для человека. Его часто держали в неволе в тибетских городах. То есть речь, по всей видимости, идет о какой-то породе медведя.
2 – мех-ти, то есть ти, относящийся к человеку. Именно этот ти живет, как считается, в стране шерпов, вблизи его мало кто видел, и именно его называют "снежный человек".

***

Проходя вдоль озера, мы внезапно увидели, как поверхность склона в нескольких местах зашевелилась. Однако это оказались не снежные человеки, а птицы – здоровенные, размером с две, а то и больше курицы, с коричневато-белого цвета оперением в крапинку и полоску. Птицы выглядели тяжеловато. По ощущениям, летать они вряд ли могут – сколько я ни пытался догнать одну из них, эта упитанная зараза суетливо то отходила, то отбегала вверх по склону, даже не расправляя крыльев, а гоняться за ней с 20 кг за спиной и высотной одышкой как-то не было желания.

Позже выяснилось, что это гималайский или тибетский улар. Местные называют его конгмах-на. Раньше считалось, что улары в Гималаях не водятся. Они действительно очень тяжелы, глупы и ленивы и никогда не летают в гору – только вниз либо с хорошим попутным ветром.

Известно, что по крайней мере раньше, если наступал голод или перебои с мясом, то буддистский закон, запрещающий убивать животных, смягчался, и шерпы могли есть мясо уларов. Ловят их очень легко – окружают и забивают камнями либо просто палками.

Интересно, что йети "присущи" именно данной местности. Стоит выйти из зоны Солу и Кхумбу, как все разговоры о снежном человеке заканчиваются. Например, километров на 400 западнее – в Западном Непале – мне о йети не доводилось слышать ни слова. Многие скептики говорили, что шерпы специально рассказывают эти сказки про снежного человека, чтобы привлекать чужеземцев в свою страну. Не знаю, почему-то больше склонен верить шерпам.

Вообще о йети создается впечатление как о некоем Големе Гималаев. С учетом того, что в буддистском и тем более добуддистском пантеонах огромное количество духов, почему бы хотя бы одному из них не воплотиться? В чужой стране, как известно, лучше есть местную пищу и точно так же, мне кажется, имеет смысл если не верить в местных богов, то по крайней мере принимать их во внимание.

Впрочем, все здесь настолько чуждо и своеобразно, что забудешь, как "мама" выговаривается на раз-два – сиди да вновь и вновь открывай рот от удивления. Тот же Чарльз Стонор, собиравший информацию о йети, описывает, как, бродя по горам в районе Солу, под вечер решил разбить лагерь. Пока шерпы ставили палатку, он присел отдохнуть на какой-то бугорок и вдруг с ужасом заметил, что сидит на человеческом черепе, а повсюду разбросаны кости. Как оказалось впоследствии, это было место, куда относили трупы людей, умерших от заразных болезней.

Когда событие укореняется в сознании людей очень сильно, появляются мифы и легенды. Йети и истории о них, по всей видимости, существовали задолго до того, как этой темой стали интересоваться европейцы. Вот две легенды:

Очень давно у одной женщины йети украли маленькую дочку и унесли ее высоко в горы. Несколько лет мать пыталась найти девочку, потом оставила попытки. Но однажды она случайно наткнулась на дочь где-то на высокогорном пастбище. Женщина обрадовалась, но все было не так просто – ее дочь абсолютно разучилась говорить и даже не узнала мать. Что женщина ни делала, дочь не могла ее вспомнить.

Тогда мать прибегла к последнему средству: взяла из дома старые платьица девочки и ее игрушки и разложила все это неподалеку от того места, где ее дочь жила с йети. Дочь нашла эти вещи и, глядя на них, вспомнила свою прежнюю жизнь и захотела вернуться. Постепенно к ней вернулась речь, однако уйти она не могла – у нее с йети был ребенок, да и сам снежный человек не отпускал ее. Тогда мать дала дочери полоски свежей, еще не высохшей ячьей кожи. Ночью дочь украдкой связала полосками руки и ноги йети, завязывая узлы несильно, чтобы не разбудить спящего. К утру ремешки высохли и укоротились, прочно связав йети, и дочь смогла убежать, однако ребенка пришлось бросить, и йети убили его.

Здесь прослеживается интересная параллель. Непальцы считают, что произошли от обезьян, у индуистов весьма почитается так называемый обезьяний бог Хануман. Кстати, по легенде Хануман был большим озорником и в юности любил подшутить над отшельниками в горах, воруя у них вещи и предметы культа. Быть может, тут стоит поискать какие-нибудь параллели, хотя шерпы – буддисты.

Вторая легенда: Раньше, много лет назад, йети было очень много и они вели себя очень плохо – опустошали поля, выкапывали корнеплоды, воровали зерно. Жители ничего не могли поделать, не помогали ни капканы, ни пугала. Но однажды кто-то из местных решил попробовать оставить на улице кувшины с чангом (местное пиво). Йети ночью спустились с гор и с удовольствием выпили весь чанг. Так продолжалось несколько ночей, а потом люди подсыпали в чанг яд. Йети напились и умерли – все, за исключением самки, которая была беременна и осталась в пещере. Именно поэтому род йети не прекратился, и они существуют до сих пор.

***

Бродя по этой местности, начинаешь проникаться ею, вернее она просто пропитывает тебя, начиная от запахов разнотравья внизу, запаха древней земли в зоне альпийских лугов, запаха мокрых скал и снега вверху, заканчивая завораживающими видами, когда, например, в солнечный день из-за ближайшей горы начинают медленно, но верно наползать плотные непрозрачные облака. Они то нехотя перетекают через седловины, вдруг их начинает вбрасывать с огромной силой ветер. Здесь, внизу, может быть полный штиль, и оттого это вкрадчивое появление туманной неизвестности вызывает подсознательные страхи.

В облаке и все звуки слышатся по-другому, и свет пробивается с такими странными искажениями, что начинаешь верить и в йети, и во всех буддистских и добуддистских богов и духов разом, особенно когда из-за резкого падения температуры подмораживает, а по склонам вследствие разницы температур начинают скатываться камни.

Но вскоре облако проходит, становится тепло, и возвращается чувство рационального, но лишь очень на короткий момент, потому что на горизонте вдруг появляются пики совершенно невообразимой формы.

Большие горы бьют по мозгам так сильно, потому что они выглядят абсолютно невозможно, невероятно, они не отсюда, не из этого мира. В зоне альпийских лугов хаотично разбросаны камни, цвет почвы варьирует всеми оттенками от желтого до коричневого и темно-красного. Клочьями растет кое-где трава, беспорядочными кляксами расползаются по камням разноцветные лишайники. Все это оттеняется безумной синевой неба, а то и изумрудом озера. А тут вдруг неподвижные, строгих и четких очертаний, но совершенно невероятных форм встают на горизонте глыбы ослепительно белого цвета. Они настолько ярки, что белизна порою распадется на какие-то составляющие спектра и мерещится то розоватый, то зеленоватый цвет. И от них веет таким холодом вечности, что хочется сразу припасть к земле под ногами и почувствовать ее тепло с благодарностью.

Долго смотреть на горы невозможно, иначе чувствуешь, что крышу срывает, причем от радости. Да-да, чувствуется какая-то безумная радость от возможности лицезреть наяву нечто явно божественное. Облака порою заботливо оберегают психику, и вновь погружают в царство духов местного значения, когда сквозь туман ничего не видно, и лишь изредка в прореху в облаках проглядывает то скальная стена, то кусок склона, то причудливыми изваяниями встают заботливо сложенные чьими-то руками каменные туры, чтобы путник в тумане не сбился с тропы. Эти башни из камней иногда могут достигать метра в высоту и стоят порою под совершенно невозможными углами.

Стоит только попытаться оставить свой след, и остановиться уже не получается – ищешь, ищешь камни и укладываешь их в пирамидку за пирамидкой.

К горам, как и к морю, жителю долины привыкнуть нельзя. Свыкнуться можно, привыкнуть – вряд ли. Оттого-то и испытываю я некоторый пиетет перед альпинистами, потому что вторгается такой вот товарищ в область неизведанного и просто, как они выражаются, "работает на склоне". Буднично и методично.

***

Мы между тем идем дальше и вступаем в область нетишины – весь путь вниз нас теперь будет сопровождать шум беснующейся реки. Впереди в этот день восемь часов пути по ущельям, расщелинам, склонам в облаках и даже бегом наперегонки с местными жителями, от которых, мы по крайней мере не отстали. Впрочем, у них рюкзаки были легче :)

По дну ущелья течет река Дудх (Dudh Koshi), берущая начало из ледника. Там, где путь проходит совсем невысоко над потоком, из-за рева воды невозможно разговаривать. Ниже, когда река уходит на дно глубоких ущелий, снизу всегда поднимается промозглый холод и сырость даже в самый жаркий день. Речи о каком-либо сплаве здесь быть не может – река все перемелет в кашу в два счета.

Спускаемся ниже и ниже. На склонах появляется все больше растительности – сначала кустарник и стелющийся можжевельник, потом даже редкие и в основном карликовые деревья. Появляется разнотравье, находим даже какое-то растение, похожее на хлопок – за час можно насобирать ваты на целую подкладку.

Ксюша убеждает меня задержаться на высоте еще на день и сделать крюк, чтобы зайти в буддистский монастырь Тьянгбоче. Это очень правильное решение! На следующий день решаем пройти к монастырю малоизвестной тропой через два глубоких ущелья.

Под вечер, продравшись сквозь облако, натыкаемся на целую группу пасущихся яков. Я пытаюсь и снизу, и сверху подобраться к ним, чтобы сделать фото, но тщетно – недоверчиво косясь на неуклюжее двуногое со странной хреновиной в руках, яки проскальзывают мимо по склону, останавливаются на безопасном расстоянии и продолжают пастись, презрительно повернув к нам зады, увешанные королевской красоты и пушистости хвостами.

12 мая 2008 года в китайской провинции Сычуань произошло сильнейшее землетрясение. Его сила составила около 8 баллов, а эпицентр находился менее чем в 100 км от столицы провинции города Чэнду. В результате погибло около 100 тысяч человек. Очевидцы рассказывали, что за 10-15 минут до начала землетрясения в небе появились странные и очень красивые облака, которые переливались всеми цветами радуги.

Тропа идет вниз. Сегодня надо перейти через два ущелья и подняться к буддистскому монастырю. Казалось бы, не так сложно. Однако ущелья метров по 300-400 глубиной, до них предстоит еще добраться, и хорошо бы прийти в монастырь до темноты. Идем быстро, но то и дело останавливаемся, чтобы пофотографировать. Хотя солнце уже высоко, свет сквозь облака проходит неохотно, и гребни гор отблескивают тускло и холодно. Нацеливаюсь камерой на приглянувшуюся скалу, краем глаза вдруг вижу, что верхняя часть линз моих очков как будто дает разноцветные блики.

Перевожу взгляд, однако нет, очки ни при чем. Высоко над двумя шеститысячниками висит в небе странное облако, словно из сказки, такое никогда раньше не доводилось видеть. Оно очень нежное – хочется потрогать, но одновременно холодно-далекое, а края его словно отделал перламутром искусный ювелир. Облако несет в себе радугу, вернее нет, оно само – радуга.


Радужное облако это не предвестник землетрясения, хотя жители Сычуани наверняка будут его теперь считать плохим предзнаменованием. Но с нами так ничего не случилось ни в этот, ни в последующие дни. Земля не уходила из-под ног, громы небесные не обрушивались на наши головы. Наоборот, мы шли и несколько часов смотрели наверх, пытаясь понять, что же это за явление. Честно говоря, сперва я погрешил на свои глаза, потом на очки, однако Ксюша видела то же самое, а траву мы не курили.

По возвращении домой удалось найти объяснение этому феномену, однако оно написано в стиле "папа, с кем ты сейчас разговаривал?". Единственное, что я понял, радужные облака состоят из водяной пыли, капельки которой одинаковы по размеру. Когда солнце становится относительно облака в определенное положение, лучи преломляются, и возникает радуга, причем цвета могут быть очень интенсивными – гораздо сильнее, чем на снимке.

Говорят, что и наблюдатель должен оказаться в нужное время в нужном месте. Однако как выяснилось впоследствии, эту же радугу видели люди в дне пути от нас и даже в нескольких днях пути, то есть как минимум на расстоянии 10-20 километров по прямой.

***

Утром вылезать из-под одеял не хотелось – в комнате хорошо, если ноль градусов, а с выходом на улицу в голову лезут мысли про деда Мороза. Вода для умывания в разодранной пластиковой канистре покрылась сверху коркой льда. Печально потыкав в лед зубной щеткой, решаю умываться внутри, в темном сортире с каменными стенами, от которых еще холоднее, чем на улице.

Чистка зубов совмещается с приплясыванием от холода и ломотой в зубах от ледяной воды. Приходится останавливаться – быстрые движения щеткой тоже согревают, но воздуха маловато, и полноценный вдох делается ртом. Во время вздоха вижу свое отражение в осколке зеркала – полуоткрытый рот с вымазанными зубной пастой губами, словно у клоуна. Клоун в горах… М-да…

Идем завтракать. Собственно, завтраком прикрываются все, на самом деле постояльцы начинают собираться в комнате-столовой, потому что с утра хозяин уже раскочегаривает кизяком буржуйку.

Вскоре теплеет и снаружи, и наконец можно кипятить воду силой солнца.

***

Даже несмотря на то, что многие шерпы сейчас зарабатывают, содержа гестхаусы, и в обиход постепенно входят современные предметы быта, структура жилища осталась прежней. Дом в два этажа, нижний отводится под служебные помещения (чаще всего там держат скот, а в случае гестхауса это столовая и кухня), на втором этаже жилые комнаты. Комнатки для постояльцев, как правило, в отдельном флигеле. В отсутствие гостей средоточие жизни – кухня, а так – столовая, откуда тем не менее все взгляды обращены на кухню, отгороженную от внешнего мира тяжелым плотным занавесом, который давно уже засалился от многочисленных прикосновений.

Кухня сродни маленькой преисподней. Тусклый свет пробивается сквозь закопченное окошко, шипит и чадит жаровня, хозяйка резкими движениями жарит на открытом огне нечто вкусно-мясное, одновременно отдавая приказания нескольким девочкам или девушкам, снующим, словно тени, по всему помещению. Несмотря на требовательный голос, на лице хозяйки всегда заготовленная улыбка, которая расцветает при виде робко заглядывающего постояльца. Впрочем, в свете огня монголоидного типа лицо напоминает больше оскаленную маску цвета меди, в темных глазах весело играют отблески пламени. Чувствуешь себя неловко, нарушая инфернальное священнодействие.

Постоялец, а это я, осведомляется, нельзя ли получить вещи (для подъема на Гокио мы оставили в деревне Доле часть вещей, чтобы идти налегке). "Сейчас, – говорит женщина, гортанно отдает очередное приказание девушке занять ее место у огня, вытирает руки о передник и кивает куда-то в угол, – пойдем". Бочком пробираюсь мимо доходящего ячьего стейка, тщетно пытаясь увернуться от брызжущего масла. В углу оказывается еще одна тяжелая занавесь, за которой узкая – в полметра – лестница наверх.

Впервые попадаю в жилые комнаты семьи шерпов. Маленькие помещения, очень много вещей повсюду, которые вроде бы загромождают пространство, но все они нужны, каждая находится на своем месте, и это можно описать одним словом – уютно. Тишина и покой, и разительный контраст с адом кухни внизу, а шерпани оказывается не всесильной богиней очага, а маленькой быстрой улыбчивой женщиной. Она торопливо выдает мне связанные в узел вещи, и мы тут же спускаемся вниз – кухня ждет, да и нечего любопытствовать. Шерпани возвращается к стейку, я иду в столовую. На выходе оборачиваюсь – у огня вновь вдохновенно орудует меднокожий дьявол.

***

В столовой приглядывает за порядком хозяин. У него отглаженные брюки со стрелками и белая рубашка, воротник которой едва ли не сверкает в полумраке. Вообще он выглядит очень модно и свежо, видимо, демонстрирует своим видом бренд гестхауса Dole Inn. Эта кажущаяся странной одежда на высоте 4100 метров хозяину к лицу. Он улыбчив, но строг, нет ни одного вопроса, на который он не смог бы ответить. Периодически хозяин сыпет шутками, причем шутит хорошо и точно. Показываю ему карту и спрашиваю, как добраться до монастыря Тьянгбоче, и что за непонятная тропа, обозначенная пунктиром на карте. "Хорошую тропу нашел, – говорит шерп на своеобразном английском, – никто не ходит. Пойдешь – людей не будет, и красиво вокруг".

***

Поев, расплачиваемся. Хозяин, шевеля губами, скрупулезно подсчитывает сумму. Рядом с ним висит выписанное на ткани изречение Далай-ламы. Несмотря на маоизм в Непале, изображения и изречения Далай-ламы здесь не запрещены, как в Тибете.

Перевод примерно такой:

Каждый раз по пробуждении думай так: я счастлив, что проснулся, я жив, моя жизнь ценна, я не стану тратить ее впустую, а все силы направлю на то, чтобы стать лучше; чтобы открыть свое сердце другим; чтобы стать образованнее на благо всех живых существ. Мои мысли о людях будут добрыми, я не буду испытывать злость или думать плохо о них, я намерен помогать людям в меру своих возможностей.

Его Святейшество Далай-лама XIV

Прочитав слова Далай-ламы как напутствие, прощаемся с хозяином и выходим на тропу.

***

В каждом ущелье свой микроклимат и свои стороны света. У деревьев более длинные ветви не в сторону юга, а в сторону солнца, в данном случае на восток.
Тропа идет то по самому краю ущелья, то прижимается к скалам, потому что с другой стороны обрыв.

Вниз практически никто не идет, да и вверх туристов было маловато, в основном носильщики да караваны. Носильщиков фотографировал от бедра либо исподтишка – никак не могу преодолеть себя – неудобно как-то…

На одном из поворотов встречается караван из нескольких яков, хозяин которых то ли забыл о них, то ли сильно отстал. Яки с поклажей, им жарко, поэтому, попав в тень, идти дальше они не хотят и начинают пастись, полностью заблокировав и нас, и тропу. Сдвинуть эти пятисоткилограммовые туши с места невозможно, да и не хочется, глядя на рога. Стоим некоторое время, прислонившись к склону, и ждем. Скоро подходит носильщик, который сначала безуспешно пытается криком прогнать яков, потом тоже становится в очередь ожидания. Хозяин каравана все не появляется, наконец носильщику надоедает, он снимает свою поклажу, берет хворостину, и на этот раз яки слушаются его окриков и вытягиваются в цепочку. По тропе можно пройти.

Вот так, по краю, обходить яка не стоит. На более узком участке, там, где разминуться едва можно впритирку, яку достаточно просто чихнуть, и лететь с обрыва будешь долго и нудно :) Свои размеры як, разумеется, знает, но вот габариты груза, как правило, не учитывает – меня они не раз задевали тюками.

***

К полудню спускаемся еще ниже к реке Дудх и деревне Пхорце Тханга (Phortse Thanga), и вскоре видно место, где предстоит пересечь ущелье и идти наверх.

Шерп был прав, как только сворачиваем с основной тропы и проходим деревню, люди как будто сквозь землю проваливаются. Перебираемся через речку по шаткому деревянному мостику, который вряд ли выдержит больше одного яка, и начинается долгий подъем. Дома, встречающиеся здесь, куда менее фундаментальные, чем в популярных у туристов деревнях. Иной раз думается, что это просто домики при участке, но порою рядом с ними встречаются отдельные строения с надписями shower и toilet, так что, похоже, это тоже гестхаусы. Крыша покрыта такими же плетенками, из которых делаются корзины для носильщиков.

В этой части ущелий ветви многих деревьев увешаны, по всей видимости, каким-то странным видом мха. Зеленоватого цвета, длиною до 10 см бахрома эта украшает деревья. Возможно, я ошибаюсь, и это просто какой-то особенный вид дерева.

Добираемся до деревни Пхорцзе – одной из первых шерпских деревень, появившихся здесь в незапамятные времена. В Пхорцзе находится одна из самых больших стен мани в регионе (но о ней в следующий раз). Действительно, стена длиною не один десяток метров, к тому же широкая, и камней мани за тысячу, а то и больше.

Они разгребают носами и копытами землю и ухитряются выкапывать сено. Люди попрятались по домам от жары.

Но отчего действительно захватывает дух, это вид с края холма на всю панораму шеститысячника Кангтега (Снежное седло).

Какой бы близкой она ни казалась, а она действительно близко – всего лишь через ущелье (если посчитал правильно, отсюда до подножия 9 километров по прямой), идти придется два дня – слишком сложный рельеф. Это к вопросу о том, почему расстояние здесь измеряется не единицами длины, а единицами времени.

Кстати, первым эту (северную) стену Кангтеги абсолютным соло прошел российский альпинист Валерий Бабанов в 2000 году. Из высотного лагеря на 5700 он сумел подняться по скально-ледовому склону протяженностью 1300 метров. Крутизна стены на всем протяжении маршрута составляет 75-80 градусов, то есть тупо отвесная.

Ниже вид от деревни Пхорцзе на пройденный путь. Мы шли, грубо говоря, от заснеженного треугольного пика на горизонте (в центре фото) по левой стороне ущелья, потом спустились вниз, перешли через реку и выбрались сюда.

В общем, жизнь тут так и идет: слева и сзади восьмитысячники, спереди шеститысячники, справа пятитысячники, а ты у их подножий напоминаешь себе даже не муравья, а чуть ли не микробину какую-то :)

Однако когда мы переваливаем через хребет и видим склон, по которому надо спускаться в следующее ущелье, сразу возникают две мысли: 1. Понятно, почему по этой тропе никто не ходит. 2. Валерий Бабанов, конечно, парень хоть куда, но… Потом, конечно, понимаешь, что вполне себе нормальный склон, только немного крутоват, но сложностей для спуска не представляет, разве что для коленей.

То ли я похудел маленько, по горкам ходючи и за время болезни, то ли штаны велики, но они почему-то смотрятся на мне, как на вешалке. Куртку я снял и закинул сзади на рюкзак, а вот кепку пришлось как следует привинтить к голове, иначе сдует ветром.

***

Начинаем спуск. Как истинный джентльмен, пропускаю Ксюшу вперед :) Высота с каждым метром теряется очень сильно – тропа идет зигзагами. На фото ниже Ксюша в правом нижнем углу, слева тропа, по которой предстоит идти, а в верхней части фотографии видна некая перемычка через реку. Это мост, по которому мы перейдем на другой берег и будем подниматься примерно на такую же высоту к монастырю Тьянгбоче.

Стена, по которой спускаемся, защищает от ветра. Штиль полный, и солнце шпарит невыносимо. Без головного убора по крайней мере уши минут за 15 превратятся в жареные пельмени. На практически отвесных косогорах пасутся яки, перемещаясь вдоль склона. Только что идешь над ним и через 10-15 секунд проходишь прямо под телом и думаешь, только бы "оно" не оступилось…

На половине спуска слышно, как шумит и ворочается в русле река. На жаре хочется искупаться, но чем лучше видно речку, тем меньше желание плавать.

В Непале кое-где распространен рафтинг. Здесь что-то ни одного рафта, ни каяка видно не было :)

Мостик забавный. Так как длины одного бревна на целый пролет не хватает, по обоим берегам наполовину высунуты одни бревна, через мост перекинуты другие, крепящиеся к первым черт знает чем. Конструкция весьма шаткая, при прохождении качается. Мы видели, как по некоторым таким мостикам за раз пускают только одного яка или осла или цзо (помесь яка с коровой), сам же хозяин остается на берегу, пока мост не освободится.

***

Путь наверх дается тяжело. Единственно, кто нам повстречался, очень недовольная иностранка, которая спускалась налегке (может, проспорила что, может, в карты проиграла, а играли на сбегать к речке), и монах, ведущий яков.

После встречи с монахом сверху по склону пополз туман, и стало совсем зябко, порою даже изо рта начинал идти пар, а очки запотевали. Под вечер выбрались к монастырю и сначала долго бродили по территории, пытаясь понять, куда идти, чтобы остановиться на ночлег не в монашеских кельях, а в гестхаусе. Людей не было. Наконец нашли какой-то домик на отшибе, бросили вещи, немного пришли в себя и отправились теперь уже налегке к монастырю, что рассмотреть его как следует. Но об этом позже.

"Корыстные люди эти буддисты, странные! Все время бормочут себе под нос про деньги. А как только дело доходит до молитвы, они постоянно просят Будду, чтобы дал им денег". Такие разговоры можно было услышать в начале да и в середине прошлого века.

Первыми белыми людьми, попавшими в Тибет и Непал, по большей части были англичане. И они действительно сперва никак не могли взять в толк, почему буддисты такие меркантильные – все время просят о том, чтобы им ниспослали деньги. При каждом удобном и неудобном случае они произносят непрестанно "О, деньги, пенни, звон!"

Да, именно в такую фразу складывались для британцев слова мантры "Ом ма ни пад ме хум" – Oh, money, penny, hum.

Так было тогда, но сейчас случаются не менее забавные вещи.

– Слушай, а чего тут так много народу с кофемолками какими-то ходит?
– Это не кофемолки, это ручные молитвенные барабаны, мельницы.
– И что они мелют?
– Они не мелют, они молят.

В наше время до сих пор некоторые туристы, приезжающие впервые в Тибет или Непал, не удосуживаются прочитать хоть что-нибудь про эти страны и потому задаются довольно странными вопросами :)

Молитвенные мельницы – единственные, пожалуй, мельницы, для которых часто путаемые в разговоре глаголы молоть и молить (мелют – молят) можно не считать ошибкой.

Обычным людям – не монахам – не возбраняется молиться практически при любом деле. Не раз доводилось видеть, как в лавках пожилые тибетцы продают свои товары, не прекращая крутить молитвенную мельницу, разве что, если начинается небольшой торг, только обороты сбавляют. То же и в общении друг с другом: стоят два тибетца, о чем-то гортанно разговаривают, а мельницы в руках вращаются – одна с другою тихо "перескрипываются".

Такая вот "молитва между делом" связана с народной религией, где мантры являются больше символами и обычными повседневными молитвами. Большинство непосвященных понимают символику буквально. Трактовки и объяснения символики есть в священных текстах, но немногие люди могут получить доступ к ним – только те, кто образован и посещает храмы и монастыри. Вообще между монашеским ламаизмом и религией, живущей в народе, очень большой разрыв.

***

Время собирать камни

После долгого подъема мы наконец вышли на ровный участок – к деревне и сели отдыхать, сбросив рюкзаки на землю. В полях, нисходящих вниз террасами, почти никто не работает, только пасется як, да неподалеку крестьянин выкладывает из камней изгородь до пояса высотой. Жарко. Правда, на горизонте отдает голубоватым холодом стена шеститысячника – снег на ней отражает небо. Стоит все же пройтись…

…Я иду вдоль длинного вала, состоящего из плоских каменных плит разной величины, толщины, текстуры и цвета. Формой большинство из них напоминает обломки. Они как будто кусочки причудливой мозаики, которая когда-то распалась и осколки которой кто-то собрал в одном месте. Касаюсь пальцами правой руки – это важно! – поверхности камня, и под рукой бегут буквы и слова неведомого мне языка.

Километры молитв, сотни метров немолчащих камней. Часто камни произносят одну и ту же фразу – пальцы выхватывают с неоднородных поверхностей одинаковые символы. Одной руки мало, хочется, чтобы и вторая ощутила слова – у меня не такие зрячие пальцы, как у слепого. В нарушение правила левая рука сама дотрагивается до плиты…

Приятно и нравится это в тибетском буддизме – слова, высеченные в камне, – вроде совсем просто и вместе с тем естественно, фундаментально и навсегда. Эти простота и естественность очень подкупают и заставляют задуматься.

Кто-то нашел время, чтобы собрать в одно место не только камни, но и само время – есть плиты довольно новые, а есть те, которые говорят уже очень давно, и слова то ли поистерлись, а то ли подзабылись…

***

Из культовых сооружений в тибетском буддизме первыми по важности идут чортены или ступы. Поначалу в них хранили мощи, позже их стали сооружать в честь Будды, святых – бодхисатв или каких-либо значимых религиозных событий. Чортен состоит из пяти частей – символических изображений пяти элементов, на которые распадаются тела после смерти. Это – снизу вверх – земля, вода, огонь, воздух и эфир.

Как правило, рядом с чортенами трепещут на ветру кони ветра – молитвенные флажки пяти разных цветов, на которых изображены мантры и различные религиозные символы. Считается, что как только флажок приходит в движение, молитва возносится.

Кроме того, есть молитвенные барабаны. Они иногда, помимо вознесения молитвы, являются своеобразным маркером, например, обозначают границы владений монастыря. Барабаны надо крутить правой рукой, тогда молитва будет возноситься. Мантру пишут на поверхности барабана, кроме того, внутрь также вкладывают свитки с мантрами. Делалось это еще потому, что многие верующие были неграмотными и не могли читать священные тексты, поэтому молились хотя бы вот так, с помощью механики.

Впрочем, многие тибетцы, живущие в изгнании, язык забывают, особенно молодые, так что можно считать, барабаны вновь обретают актуальность.

Меня все время приводит в восторг фотография, которую сделал в одну из прошлых поездок. По всей видимости, присутствие формы и отсутствие содержания в данном случае стоит отнести к народной религии. Эти барабаны стояли не в монастыре, а просто на дороге.

Вторым по важности культовым сооружением являются те самые стены мани или меньдоны – длинные сооружения из камней в виде стены или вала (в старые времена некоторые из них достигали более километра в длину) – они обычно располагаются вдоль дорог.

Чаще всего на камнях выбита мантра ом ма ни пад ме хум, но встречаются изображения будд, бодхисатв, символов буддизма, а также другие мантры и священные тексты.

Не все изображения божеств и святых схожи между собой. Разумеется, существуют определенные строгие каноны и предписания, как и что изображать, но художники и скульпторы, соблюдая форму, варьируют содержание, поскольку медитация – созерцание – индивидуальная вещь, и видения у каждого свои. Отсюда довольно много вариантов изображения одного и того же сюжета, что может казаться даже кощунственным сторонникам монотеизма, но "тот, кто не превращается в бога, тот не может почитать бога".

Все надписи на плитах стилизованы, изредка встречаются раскрашенные камни, причем белый цвет соответствует слову ом, зеленый – ма, желтый – ни, светло-синий или голубой – пад, красный – ме, темно-синий или черный – хум.

Что касается цветов, удалось найти описание (подробности приводить не буду, если что можно поискать в сети, достаточно того, что объясняется, что означают цвета). Сильно вдаваться в теорию нет смысла, так как я не являюсь специалистом, да и читать простому смертному это будет скучно.

Так что вкратце: Слог ом считается наиболее значимым. Произнося его, созерцающий должен внутренним взором увидеть Авалокитешвару в белом одеянии (сострадание). Слог ма вызывает видение будды Вайрочана синего цвета (спокойствие), ни – видение будды Ваджрасатва белого цвета (очищение), пад – видение будды Ратнасамбхава желтого цвета (созерцание), ме – красный Амитабха (уничтожение заблуждений), хум – зеленый Амогасиддхи (трансцендентное мышление). Считается, что только достижение состояния просветления при созерцании последнего слога может привести к наивысшей результативности этой мантры.

В предыдущем абзаце есть некая путаница в цветах, если сравнивать с фото, но все же что-то более-менее понятно.

***

Покуда отдыхали и обдумывали, как дальше идти по разноцветным плиткам полей, появился местный житель, выглядевший немного несуразно в старой одежде и сравнительно новых солнцезащитных очках. Он худо-бедно понимал по-английски и показал, в каком направлении двигаться.

Деревня Пхорце Тханга. Слева, немного вверх от угла, который образуют поля, можно заметить башенку и следующее за ней нагромождение чего-то серого – на самой границе с лесом. Это ступа и одна из самых длинных в этой местности стен мани.

Все сильнее хотелось есть, но надо было добраться до монастыря, а потом уже думать о еде. Дальше нас ждал спуск в глубокое ущелье и подъем к монастырю, о чем немного рассказывалось здесь.

***

По приходу в монастырь я спросил у монаха, как долго делаются мантры на каменной плите. По его словам, это зависит от вида камня, но в среднем высекание больших надписей на плите размером со средний телевизор занимает день. В это, если честно, трудно поверить. Можно допустить, что такое возможно, но только если символов всего несколько, если это первичная, грубая работа и если символы делаются "вглубь" камня, то есть породы снимается немного. Символы разных размеров и изящные по форме придется делать очень долго.

Иногда встречаются просто гигантские буквы – на каждую уходит по отдельному камню.

Многие надписи рельефно выступают. Сколько труда приходится затрачивать здесь, вопрос сложный. Иногда сам камень надо обработать, придав ему форму.

Обычно плоские плиты ищутся специально – те, что потолще, идут на камни мани, а более тонкие – на покрытие крыш построек.

Вообще работа по камню входит в "задабривание богов". В тибетском буддизме их очень много – боги местности, боги очага, боги гор (они, кстати, превосходят по значимости почти всех других богов – практически любая скала или гора, возвышающаяся над местностью, служит местом обитания божества, в благословении которого нужно быть уверенным – возможно, поэтому не задавалось местное население мыслью о восхождениях).

Когда буддизм пришел в Тибет, он со временем "принял" в себя всех местных божеств, в том числе и злых, которые отныне стали защитниками буддийского закона. У этих богов с приходом буддизма осталась способность творить чудеса, осталась сверхъестественная сила – словом, они охватывают все сферы, за исключением сферы спасения.

Чтобы задобрить злых духов, надо совершать благочестивые поступки, как то: читать вслух священные тексты; восстанавливать или обновлять чортены; обновлять живопись в храмах; освобождать животных, осужденных на смерть; высекать на скалах изображения или мантру ом ма ни пад ме хум.

***

Интересно, что, хотя по правилам обходить стены мани надо слева, чтобы они были по правую руку, многие носильщики с тяжелой поклажей сокращают путь, идя, как им вздумается.

***

К вечеру на монастырь опустилось облако. В него мы и поднялись из ущелья. Долго ходили среди монастырских построек в попытке выбраться к лоджам, но все время попадали в кельи, о чем свидетельствовали одинаковые дверные проемы с узлами вечности на занавесках.

Из келий не доносилось ни звука, только из большого здания наверху доходили немного странные, усиленные туманом обрывки разговора и монастырской жизнедеятельности – готовилась еда, судя по запаху. Невдалеке прошли два монаха. Хотя они переговаривались между собой, облако продолжало свою игру, выбрасывая на монастырский двор все новые клочья тумана, который глушил речь, оставляя монахам только жесты и мимику. Монахи вскоре завернули за угол ближайшей постройки, задержав на нас внимательные, но без любопытства взгляды.

Становилось холодно. У обрыва мы обнаружили стоящий на отшибе гестхауз и завернули туда. Душа не было, да и бог с ним, сортир был на дворе, причем запирался весьма условно, но сама жилая комнатка оказалась очень приятной и тихой. Хотя электрическая лампочка светила весьма диетическим светом и вскоре потухла окончательно, фанерные щиты стен были сделаны фирмой Surya (солнце), и стилизованный лик его смотрел на нас почти отовсюду. С улицы вообще не доносилось ни звука, несмотря на хорошую слышимость – рамы в окнах изобиловали щелями.

Немного отдохнув и согревшись чаем, мы решили осмотреть монастырь. Пока разговаривали с хозяином гестхауза насчет ужина, послышался медленный цокот. Он постепенно приближался, и вскоре начался "ежик в тумане". Хозяин ушел, а из тумана появилась самостоятельная лошадь. Она печально возникла в дверном проеме, вошла в дом наполовину и остановилась. Ксюша стала ее гладить, потом мы попытались просочиться наружу, но лошадь не уходила, а чего-то ждала. Вскоре появилась женщина с тазиком какой-то похлебки. Лошадь фыркнула, тряхнула головой и освободила проход. Ей принесли обед.

Погуляв вокруг главного здания монастыря и увидев какую-то дверь, мы прошли внутрь и едва не угодили на кухню. Поспешили ретироваться – и так у бедных монахов днем полно посетителей. Разузнали, когда начинается утренняя служба, и решили поприсутствовать. Для этого надо было подняться в 5.30 утра. Но о монастыре в следующий раз.

Утро. Очень рано. Очень холодно. В мыслях – как бы побыстрее переместиться из-под одеяла в комнатку-столовую на первом этаже, где есть печка и будет горячая вода для питья. Казать нос на улицу без двух последних просто кощунство, поэтому мысль о туалете остается мыслью.

Внизу ни чая, ни тепла, ни людей. На утреннюю службу в монастырь явно никто не собирается. Буржуйка не топлена с вечера, попытки обмотаться вокруг нее вызывают в памяти образ Снежной королевы, и теперь уже все равно – можно идти до ветру.

Солнце ледяными потоками света обрушивается на окрестные горы, под ногами хрустит заиндевевшая трава. Хозяин гестхауза смотрит на лежащую далеко внизу деревню. Он настолько ушел в созерцание, что и мне впору забыть о холоде. Однако ни ветерка, ни звука, и от этого холод почему-то еще более пронзителен.

Вспоминается вчерашний вечер: монахи, которых мы спрашивали насчет посещения монастыря, на редкость дружелюбны и открыты. Общаются уважительно и вместе с тем свободно, но не доходя до панибратства. Грань эту хорошо чувствуют и соблюдают. Один из монахов, смеясь, объяснил, почему вокруг монастыря не стоит ходить ночью, – dog will barking and biting – и, наклонившись и хватая меня за икры рукой под хохот товарищей, показывал, как кусает собака. "Приходите лучше к шести утра на службу", – сказал он, когда все отсмеялись.

Стоя над холодной буржуйкой, я думаю, как быть теперь: согреться необходимо, потому что в буддистских монастырях не топят. Самое теплое место там это, видимо, кухня, куда "получить наряд" зимой – наверняка в удовольствие.

Пока бегаем в поисках людей, неким чудесным образом кто-то разжег огонь, и теперь, покуда разгорается пламя, стены печки нагрелись до комнатной температуры. В общем, нашу с Ксюшей радость можно было понять, когда появился наконец хозяин гестхауза и мы бросились к нему, как к родному.

– Простите, а можно заказать чаю? – спрашиваем наперебой.

Хозяин смотрит непонимающими глазами, что-то скороговоркой говоря себе под нос. В руке его покачивается курильница, из которой тянется терпкий можжевеловый дым.

– Tea, drink, hot water? – тщетно вопрошаем мы.

В ответ все тот же непонимающий взгляд, бормотание, в котором, правда, на этот раз отчетливо проскочило "Ом ма ни пад ме хум". Дядька молится, видимо, изгоняя из своего гестхауза нечисть. Продолжая безостановочно бормотать, он скрывается в коридоре, отмахнув напоследок курильницей в сторону таблички с надписью "да нет, курите" и выпустив прощальный клуб дыма.

Остается ждать. Вскоре "Ом ма ни пад ме хум" приближается вновь, но, вынырнув из-за занавески, закрывавшей коридор, снова уходит – на этот раз на второй этаж. Чай все же раздобыть удалось – воду вскипятила хозяйка, спальня которой, как выяснилось, в нише под лестницей. То ли она быстрее молилась, то ли переложила эту обязанность на плечи мужа…

К чаю пошли торты. Конечно, понятно, что европейские туристы где-нибудь в Шамони совершенно зажрались и потому им хочется, чтобы так было везде – спустился с гор, тут тебе и пиво, и выпечка, и девочки. В гестхаузах Тьянгбоче девочек нет – не добираются они сюда, слава богу, но пиво можно купить запросто, а местная пекарня это вообще что-то! Кажется кощунством поедать торт с видом на Эверест, Лхоцзе и Ама-Даблам (да еще монастырь в 100 метрах за спиной), однако выпечка просто восхитительна: на выбор и чизкейки, и яблочные штрудели, и такие экзотические пироги и торты, что нигде больше не найдешь.

Так что днем ранее мы умяли по куску лимонного пудинга, прихватив с собой наутро еще по паре кусочков других тортов, которые сейчас оказались очень кстати. Но все равно – местная bakery, то есть пышечная, заслуживает порицания мням-мням.

Торты продаются ниже монастыря, самое bakery я не фотографировал, потому что не до того было с голодухи :)

***

Монастырь Тьянгбоче появился в 1916 году и имеет крепкие связи с монастырем Ронгбук, что в Тибете. Интересно, что оба они расположены у подножия Эвереста, оба были основаны одним и тем же ламой, только Ронгбук появился в 1902 году с тибетской стороны. Все альпинистские экспедиции, идущие на Эверест, получают благословление в этих монастырях.

Лама-основатель, по всей видимости, очень любил свое дело, когда он отправился через Гималаи в Непал, то основал не один Тьянгбоче, но еще несколько монастырей в ближайших деревнях. И Ронгбук, и Тьянгбоче принадлежат к старейшей школе тибетского буддизма ньингма (которая так и переводится – "старая") – самой первой, учение которой опирается на переводы буддистский текстов, сделанные еще до гонений на буддизм в Тибете. Гонения имели место в Х веке и продолжались около 100 лет. Этот период называется "темным" в истории страны, о нем до сих пор очень мало сведений – летописи не велись, государство распалось на княжества, и даже "и гласа религии не было слышно".

Любопытно, что монастыри были основаны тогда, когда не было известно, что Эверест – самая высокая гора мира.

Кроме того, лама словно чувствовал скорый приход китайцев. Не знаю, был ли разрушен Ронгбук во время наступления китайской армии на Тибет и во время Культурной революции (в Тибете до китайцев было более четырех тысяч монастырей и храмов, а спустя двадцать лет неразрушенными остались всего около десятка – сторонники Мао активно насаждали свою "культуру"), но в 1974 монастырь превратился в руины, видимо, сгорел. Кроме того, если раньше в Ронгбуке было около 500 монахов, то сейчас – спасибо китайцам – осталось около 20.

Часть священных текстов и других предметов культа при разрушении Ронгбука удалось сохранить и переправить через главный Гималайский хребет сюда, в Тьянгбоче. Однако это их не спасло. Тьянгбоче дважды разрушался и дважды восстанавливался. В 1934г. – из-за землетрясения, а в 1989 произошел пожар вследствие короткого замыкания. Пожар был настолько сильным, что не удалось спасти ничего – монастырские книги, скульптуры, уникальные росписи и резьба по дереву – все сгорело дотла.

Насчет электричества – у Тьянгбоче есть маленькая гидроэлектростанция (вообще за этими минигидростанциями будущее в горных районах).

Монастырь восстановили благодаря помощи местных мастеров – монахов и шерпов, средства на восстановление выделили Эдмунд Хиллари (первовосходитель на Эверест) и несколько международных благотворительных организаций.

Все изображения в тибетском буддизме перенасыщены символикой. Например, расшифровка символов этого самого колеса дхармы занимает не один абзац текста. Вкратце золотое колесо о восьми спицах в сопровождении двух ланей обозначает первую проповедь Буддой учений в Оленьем парке в Сарнатхе неподалёку от города Варанаси в Индии. Лани обоих полов (мальчик справа, девочка слева) сидят в позе послушного внимания, что символизирует качества ученика Будды. Кроме того, лани символизируют ненасилие.

Мы входим во внутренний двор, поднимаемся по лестнице и оказываемся в храме. Посетители могут садиться у стенки только по правой стороне (лишь когда много желающих, тогда разрешают сесть вдоль левой стенки), запрещено садиться на места монахов и лам, ибо посетитель загрязнит карму, уйдет, а монаху со всем этим жить дальше.

Поеживаясь, усаживаемся на мат на полу, подходит монах с чайником, дает стаканчики и наливает сладкий молочный чай. Он же разносит чай монахам в перерывах между молитвами. Из зрителей только мы. Позже приходит еще одна женщина, но долго не выдерживает в холоде.

Я не знал, что фотографировать без вспышки можно внутри, поэтому только на словах. В центре зала в нише стоит большая золоченая статуя Будды, перед ней в форме буквы "П" центром к алтарю расположены возвышения. Ближе к центру на этих возвышениях сидят, как я понял, наиболее уважаемые и старые ламы, подальше – молодые монахи.

Со стороны они выглядят все одинаково – сидят в позе лотоса (вернее полулотоса, если быть точным), нахохлившись, закутавшись по бритые головы в красные мантии, и иногда покачиваются, поеживаются – очень холодно. Монахи в таком виде похожи на маленькие красные пирамидки. Книги с молитвами, как водится, не сплетены, листы уложены стопками и раздаются каждому отдельно.

Поза лотоса и полулотоса считается европейцами очень неудобной, но к ней просто надо привыкнуть. У меня проблем с этим не было, наоборот, такая поза выгодна тем, что сохраняет тепло ног и таза. А если есть накидка, то чувствуешь себя как в домике.

Сам процесс групповой молитвы завораживает. При подготовке к ней в зале неполная тишина, монахи о чем-то перешептываются – видно, как пирамидки склоняются друг к другу. Потом подается некий знак, на секунду все затихают и… Сначала похоже на базар – монахи начинают говорить что-то разом, но вразнобой и с разным темпом, как будто в антракте перед концертом. Сие у неискушенного зрителя/слушателя вызывает удивление. Но вскоре в этом разнобое начинает проступать некий ритм и согласованность. Пытаясь его уловить, невольно втягиваешься в процесс молитвы. То есть безучастным оставаться не получается. И вскоре оказывается, что монахи читают нараспев и в унисон.

Ритм держится какое-то время, потом все стихает, и опять начинается голосовой разброд и шатание, затем цикл повторяется вновь.

***

Тьянгбоче был первым монастырем в регионе, монахи которого давали обет безбрачия. Сейчас здесь около 60 монахов. При монастыре есть школа, которую посещают дети. В деревне выше есть женский монастырь. Зимой большинство монахов уходит вниз, в деревни, отправлять ритуалы, некоторые даже немного живут дома, если родная деревня недалеко. Тем же, кто остается в монастыре, нелегко. Кельи не топятся, спать приходится под грудой одеял, а уж что такое набрать воды, постирать и т.д. при минусовой температуре на ветру на высоте под четыре километра...

Кстати, о воде. Пока были в гестхаузе, обратили внимание, что весь день туда-сюда снует человек – выходит на улицу и через некоторое время что-то несет на спине на кухню. Оказалось, водонос, который таскает воду издалека, по всей видимости, из ручья для бытовых целей гестхауза (чай, суп и т.д. для постояльцев). Вода переносится в емкости литров на 25. Желание пить чай стало значительно меньше, когда, присмотревшись, мы разглядели, что водоносом была девочка лет десяти-двенадцати.

Насчет символики. Имеет значение, на чем или ком стоит божество, в какой позе, что держит в руках, в какую фигуру сложены пальцы, выражение лица, обрамление, цвета. В общем, без поллитры не разберешься. А с учетом того, что в индуизме и буддизме есть общие божества, помимо своих собственных, которых вагонами грузить можно…

***

В общем, съели мы еще по куску торта и потопали в сторону Намче Базара, как водится, не по ровному, а сначала сильно вниз, потом много вверх. Дорога здесь тяжеловатая в том плане, что очень много людей. Этот трек – к Эвересту – самый популярный, до 30 тысяч человек в год проходит, если статистика не врет.

Если приглядеться, видно, что на баллонах написано Everest gas. То есть по крайней мере, один раз их использовала экспедиция, восходившая на Эверест. Баллоны многоразовой заправки и сильно битые, поэтому як представляет собой большую ходячую бомбу.
У женщины в руке камень. Когда яки останавливаются – а они очень любят задуматься по пути иногда – брошенный под ноги булыжник возвращает их с небес на землю. Таким же образом в прошлый раз мне пришлось отгонять от палатки коров, занимавшихся любовью.

Да, так вот, людей на треке очень много, выборка для наблюдения отличная, и порою попадаются прелюбопытные экземпляры. Речь не идет о тех, кто, надев рюкзак, идет пешком к Эвересту, чтобы посмотреть на него. Равно как и об альпинистах, восходящих на гору. Есть категории людей, не укладывающиеся в стройную картину мира.

Так, в Непал приезжает очень много торчков, цель которых только курить марихуану. Как правило, они сидят в долинах и укуриваются до рвоты. Спрашивается – на фиг Непал? Ведь конопля прекрасно растет в том же Казахстане. Да и в Москве в горшочке вырастить можно какое-то количество, и это даже разрешается законом – под статью не попадешь. Но Непал – это страна хиппи, это модно.

Вторая категория туристов – это те, которые могут позволить себе побывать везде, не отрывая зада от стула. Безумные японцы выстроили возле Намче Базара самый высокогорный отель в мире на четыре звезды под названием Everest view – для больных на голову толстосумов, которым хочется как бы экстрима. В номерах круглые сутки есть вода, свет и баллоны с кислородом. Атмосферное давление в комнатах поддерживается искусственно.

Можно "приехать" на денек, посмотреть на Эверест (который едва виден из-за окружающих гор), подышать свежим горным воздухом искусственным кислородом и свалить назад. Цена вопроса всего ничего: перелет из Катманду на вертолете (берет трех пассажиров) – 5 тысяч долларов. А шерпы, которые ведрами таскают воду из речки, чтобы водоснабжение в номерах было круглосуточным, полагаю, не в состоянии понять, как можно платить за комнату по 200 долларов в сутки.

Все же в основном вертолеты используются для экстренных перевозок грузов, альпинистов и пострадавших.

Есть третья категория. Эти люди в один прекрасный момент загораются идеей увидеть Эверест и решают тут же идти в трек, не обладая никакой подготовкой, не представляя себе, что такое горы, высота и небольшое отсутствие комфорта (за таковое возьмем невозможность помыться, переночевать под крышей и т.д.). В результате порою по пути встречаются несчастные, которые идут с мученическими лицами (при том, что их рюкзаки несут носильщики), немощно опираются на палки и проклинают тот день, когда они услышали слово "горы".

Найдя подходящее место для съемки Ама-Даблам, я засел возле тропы, но едва сделал первый снимок, как послышались стоны.

Сначала прошла группа сильно нагруженных носильщиков – ребята смеялись и говорили о чем-то вполголоса, потом стоны стали приближаться, и вскоре на тропе появилась группа французов, частично состоящая из людей третьей категории. Одна из женщин шла на буксире у другой (блин, всего–то не более 30 лет бабе), шла, слепо переставляя ноги, с закатанными от страдания глазами и жалобно стонала. При этом двигалась она на удивление легко, в рюкзачок за спиной поместилась бы только одна губная помада.

То что это игра на публику, угадывалось явно – шедшие следом французы из группы неодобрительно качали головами, а местные стояли вдоль дороги и смеялись. Я же почувствовал злость – мало того, что женщина сама ничего видеть не хочет, еще и портит настроение остальным, и вести ее приходится. (Потому никогда не пойду никуда в группе более 3-4 человек, если такой вот идиот попадется, то все – отдых испорчен.)
Взял бы кто-нибудь из французов кнут и погнал бы, пардон, дуру-бабу на выпас по крутому склону. Это ведь так и лечится.

В арьергарде группы шел сухопарый низенький старичок – явно походник. Несмотря на свой возраст, быстро семенил ножками и говорил, судя, по интонации, что-то типа "вперед-вперед!". Под мышкой он держал торчащий назад на полметра посох. Следом, вцепившись обеими руками в этот самый посох, что называется, на жесткой сцепке, ухая и пыхтя, натужно топал детина ростом под два метра и весом больше центнера. Жирные складки на его пивном брюхе колыхались, плотные щеки тряслись от напряжения, безрукавка и даже штаны были мокрыми от пота. Судя по лицам (похожи), отец сумел вытащить офиснопланктонного сынка в горы. И судя по выражению лица, эту прогулку сынок запомнит навсегда.

Очень хотелось сфотографировать альпинистов на горе, однако я слишком мало времени в этот раз провел возле больших гор – и никого поймать не смог.

***

В Намче Базаре мы провели ночь и на следующий день в рекордно короткие сроки примчались в Луклу. Дело в том, что у нас были билеты на самолет с открытой датой, а по правилам подтверждать вылет надо за 2-3 суток. Я смог дозвониться в Катманду из Тьянгбоче, потом из Намче, но оказалось, что мест в самолетах уже нет – даже за трое суток авиакомпания Tara air в Лукле отказывалась подтвердить броню. Попахивало жареным, так как Ксюше надо было улетать в Москву через два дня, а пешком из Луклы до Катманду идти неделю. Мне посоветовали по приходе в Луклу выйти на местную мафию (назвали имя некоего wise guy), которая держит под контролем продажу билетов, и договориться – посадят на борт без проблем. Но опыт подсказывал, что стоит попробовать кое-что еще.

Дело в том, что высокогорные аэропорты согласовывают списки пассажиров с крупными аэропортами (в Катманду, например) почти сразу после полудня за день до вылета. То есть на завтра можно купить билет, если успеть в офис местной компании сегодня с утра пораньше. Потом шансы попасть на самолет, особенно когда много туристов, с каждым часом падают. Списки пассажиров согласовываются еще и затем, чтобы самолет можно было догрузить разными вещами (например, едой, снаряжением альпинистских экспедиций и т.д.).

И все равно бардак ужаснейший: бывает так, что ты летишь одним самолетом, а рюкзак прилетает следующим, а бывает и так, что часть грузов экспедиции еще валяется в аэропорту Катманду, часть несется носильщиками по тропам, а часть уже лежит в базовом лагере Эвереста. Альпинисты в попытках синхронизировать все это носятся, как угорелые. Если сюда прибавить нелетную иногда погоду и тот факт, что самолеты ломаются, то попасть можно очень здорово. Помнится, из-за грозового фронта кое-кто из русских туристов просидел в Лукле больше недели.

Когда фотографировал самолеты, бродя вдоль взлетной полосы в Лукле, на дорожке показалась девочка. Увидев фотоаппарат, она кинулась ко мне со всех ног, визжа от радости. Бежала самозабвенно, забыв обо всем, как умеют бегать только дети

Марш-бросок до Луклы получился очень активным – вместо семи указанных в карте часов мы дошли где-то за пять, несмотря на пробки (это когда подвесные мосты через реки надолго блокируются встречными караванами быков и прочей крупногабаритной живности).

Разя потом и не снимая рюкзака, я ввалился в офис компании Tara air. Тара в данном случае богиня, а не намек на пустое брюхо самолета. Она считается бодхисатвой, существует в нескольких ипостасях: Белой, Зелёной, Красной и Черной. В нашем случае это была Зеленая Тара (см. фото ниже), символизирующая мгновенное исполнение любой просьбы верующего.
Находящиеся в офисе шерпы молча расступились, я предъявил билеты. Нас вписали на последний завтрашний рейс, буквально еще через полчаса пришлось бы обращаться к мафиозному wise guy.

Но как отмечалось ранее, непальский бардак это непальский бардак, а фраза Nepali time означает, что торопиться не надо. На следующий день предпоследний самолет, вылетающий из Луклы, сломался – пилоту что-то не понравилось в работе одного из двигателей, и старый DeHavilland dhc-6 Twin Otter поставили на прикол.

Ждать пришлось несколько часов, сначала самолет пытались отремонтировать своими силами, потом сообщили вниз о поломке, и прилетел самолет с запчастями. Наконец, когда летный день стал подходить к концу, прилетели сразу четыре самолета, два из которых забрали оставшихся пассажиров.

Мы заняли стратегически правильные места – сразу за сиденьями пилотов и потому могли наблюдать весь процесс управления. Честно говоря, глядя на все датчики, индикаторы, циферблаты и рукоятки, я боялся :)

Впереди у меня были шесть дней в долине Катманду, и времени даром я не терял.

Image 1 of 1 Maximize imageRestore image Последний взгляд на Эверест. Он левее, по центру – Лхоцзе.

"Господи", – сказал я по ошибке,

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди,

Впереди густой туман клубится,

И пустая клетка позади.

Смерть обязательно случится, приход ее неизбежен. Ничего другого человек так не боится и ничем другим не интересуется столь сильно. Имеется в виду современный, исторический человек в противовес человеку мифологическому. Мифологическое сознание по-другому относится к жизни, смерти и переходным состояниям. Те же фараоны начинали строить пирамиды задолго до того, как в них оказывались.

Похоронные обычаи различны, и многих людей в более, скажем так, "цивилизованных" странах обряды стран "третьего мира" шокируют. Все тот же пример с китайцем, который приносит в подарок своей здравствующей матери гроб. В Европе это сочтут в лучшем случае очень эксцентричной шуткой, но в Китае любящий сын так проявляет заботу о матери.

В этой записи будет совсем немного картинок – процесс сжигания тел по индуистским обычаям фотографировать получалось с трудом. Дело, разумеется, не в страхе и не в том, что не по себе было – наоборот, смотреть на погребальные костры оказалось интересным и увлекательным занятием, но увиденное заставило сильно задуматься, и тут уже не до фотографий.

Первые два приезда в Непал никак не находил времени, чтобы попасть в Пашупатинатх – одно из самых известных святилищ бога Шивы в мире на берегу священной реки Багмати, где доживают дни умирающие, а на расстоянии нескольких шагов от этого последнего земного прибежища сжигают тела и развеивают пепел над рекой, чтобы воды Багмати донесли частицу праха в Ганг.

***

Работа, связанная со смертью, рано или поздно приведет к нездоровому (с точки зрения большинства) цинизму. Привычка – великая вещь, кто-то привыкает умирать, кто-то – работать со смертью. Без цинизма тут, видимо, нельзя, иначе "смог бы дядя Вася работать в морге, если бы плакал над каждым трупом?" Любой конвейер, в том числе конвейер смерти, перестает окрашиваться эмоциями, и снайпер со стажем на вопрос "что вы чувствуете, когда стреляете в живого человека?" справедливо ответит: "отдачу".

Палач приходит домой, за спиной мешок, в котором что-то шевелится. Жена спрашивает:
– Что это там у тебя?
– Так, халтурку на дом взял.

Говорят, в Великобритании самые веселые люди – санитары "скорой помощи". Они знают много анекдотов, в том числе циничных, и поддерживают этими грубоватыми шутками тех, кого госпитализируют. Англичанам важно держать "жесткую верхнюю губу", важно соблюсти правила.

– Кто-нибудь уберет этот скелет, Моррисон?
– Это скелет горничной, сэр, его некому убрать!

Помнится, было интересно, но странно слушать рассказы работников крематория. Например, о том, что некоторые трупы в печах громко лопаются и взрываются – вшитые в тело кардиостимуляторы играют роль небольшой бомбы. Ну и т.д. Один знакомый хирург, делающий по нескольку тяжелейших операций на дню, самый большой оптимист, какого доводилось встречать.

– Это больница?
– Морг.
– Ой, мне еще рано.
– Мы подождем.

Я равнодушен к обрядовой стороне. То есть считаю, что она не нужна. Умерший человек остается в памяти ровно настолько, насколько он был важен при жизни. Кладбища, гробы, венки, "да будет пухом" никогда не были мне понятны. Повод собраться на похоронах означает на самом деле, что никто никому не нужен, но пожрать хочется. Слишком много здесь cкрытого лицемерия, потому что, как известно, ни счастья без слез, ни горя без радости.
Несоблюдение обрядов ведет к трениям с близкими. Это при полном отсутствии аппетита.

Врачи не рекомендуют слушать духовой оркестр, лежа и в окружении родственников, а в похоронной процессии совершенно не важно, где находиться – впереди или сзади, главное, чтобы не на самих носилках (с) сами знаете кто.

А еще в детстве было жутко подумать, что положат тебя в железный периметр два на два, в голову воткнут монолит, в ноги – скамейку, а из груди будут вечно расти пластиковые гладиолусы.

У кладбищ есть один большой плюс – там тихо. Идеальны в этом случае старые, умершие кладбища, которые никто не посещает за давностью лет.

В "скорой" по вызову едет бригада – шофер, санитар, пожилой доктор, медсестра и пятым – стажер, молодой врач, только-только закончивший вуз. Внезапно санитар хватается за горло, хрипит, глаза вылезают из орбит. Медсестра молча берет сумку с инструментами и бьет санитара по голове. Все в порядке, машина едет дальше. В скором времени такой же припадок случается у шофера – хрипы, глаза из орбит, слюна по подбородку. Лечение прежнее, медсестра бьет водителя по голове сумкой с инструментами. Стажер наклоняется к старенькому доктору и говорит:
– Что происходит? Налицо все симптомы удушья и такой странный метод лечения – удар по голове.
– Это ты про медсестру что ль? Не обращай внимания, у нее вчера муж повесился, мы ее подкалываем.

Правда, при виде кладбищ возникает одна мысль: зачем люди тратят время на смерть, отбирая его у жизни? Помню, я шел по одной из "улиц" и рассматривал памятники. Кварталы, районы, где прописаны умершие, кладбищенские каменные монолиты с лицами усопших и сами камни эти словно лица – отделанные с фасада – с парадной только стороны, а друг к другу обращены необработанными затылками. Все как в мире живых. Внезапно – отдельный микрорайон с большим черным обелиском под триумфальной аркой, на котором портрет и годы "1955 – ", а дальше пустое место. Молодец кто-то, застолбил себе местечко на будущее. Или за наследство борются? "Папочка, знаешь, какой подарок мы тебе приготовили?"

Да, так вот, мы слишком много тратим время на смерть уже при жизни. И акценты правильно расставлять не умеем совершенно, называя иногда жизнью то, что ею давно не является.

Врач – больному:
– Теперь это лекарство вы будете принимать до конца жизни.
– И пока я буду его принимать, я буду жить?
– Нет. Пока вы будете жить, вы будете его принимать.

Мало кому придет в голову поприсутствовать на казни или посетить мертвецкую. Но только дай возможность посмотреть на смерть, как на общепринятый обычай, за уши не оттащишь – народ слетится, как мухи на сладкое. Любознательность эта отвратительна, но вместе с тем очень понятна. Мы начинаем вести себя как дети, потому что в данном случае объект любопытства это апофеоз жизни, и лицемерить бесполезно.

Однако, мне кажется, смерть и горе – это слишком личное, чтобы выносить на публику. Поэтому я не очень понимаю индуистскую традицию. Еще один вопрос – фотографирование процесса, то есть вопрос этики. Впрочем, я ничуть не лучше той же самой мухи на сладком, и, если постараться, то можно, наверное, отключить этические вещи в голове и полезть объективом в лица родственников умершего.

Впрочем, ладно…

В Пашупати обрядовая сторона на виду. Правый берег реки отводится мертвым и их пока еще живой родне. Левый закреплен за зрителями. Тут можно встретить не только туристов, деловито фотографирующих и обсуждающих происходящее, но и местных, которым тоже интересно, и гидов-экскурсоводов. Да-да, экскурсоводов. На смерти всегда делают деньги.

Один из таких товарищей пристал к нам. Поколебавшись немного – уж больно худым он был с лихорадочным блеском в глазах, выдававшем любителя марихуаны, – мы решили заплатить и послушать – видя наши сомнения, дядя предъявил беджик с фотографией и печатью, свидетельствующий, что он тут не просто так. Потом оказалось, что Пашупати – место хлебное, есть своя мафия, свои авторитеты и свои клоуны.

Рассказанное экскурсоводом вкупе с собственными впечатлениями оставило неизгладимое и очень странное впечатление. Потрясающая смесь философии, брезгливости, отторжения, понимания и грусти. Суммировать это можно так: по возвращении из Пашупатинатха я первым делом вымылся, чтобы избавиться от копоти на волосах и теле, однако понял, что надо будет вернуться и посмотреть еще раз. Посмотреть, посидеть и подумать.

До сих пор увиденное не получается разложить по полочкам. Свою роль играло и то, что в чужой, весьма экзотической стране на многое смотришь как-то по-другому, более отвлеченно, что ли, даже если становишься невольным зрителем или участником, например, жертвоприношения.

***

Стоит оговориться, что храм Шивы – это, разумеется, не только похоронные церемонии. Сюда прибывают сотни и тысячи паломников, местные жители приходят по утрам за благословением, во время посвященных Шиве праздников имеют место массовые церемонии. Шива Пашупати – царь животных, то есть всех живых существ. Индуисты относят человека к животному царству. Храмовый комплекс занимает оба берега реки, здесь и кельи отшельников, и приют для престарелых, и ряд храмов – Гокарнатский храм, Гухьешвари – храм влагалища, куда допускаются только мужчины, и т.д.

Кроме того, Шива олицетворяет одновременно разрушительное и созидательное начала (созидательное разрушение). К примеру, сюда, к святилищу, приходят женщины, страдающие бесплодием, в надежде, что Шива вылечит, и они смогут родить ребенка.

Комплекс Пашупатинатх обслуживает особая индуистская секта Пашупата, последователи которой считают Шиву главным богом индуистского пантеона. Секта существует в Непале с VI века.

Пашупатинатх популярен не только у индуистов-непальцев, богатые индийцы, живущие недалеко от границы с Непалом, также привозят сюда умерших родственников. Ибо до Ганга далеко. Старики, предчувствующие скорый конец, приезжают в приют самостоятельно. Говорят, что ожидание смерти здесь дорогое удовольствие. Раньше в Пашупати кремировали только знаменитых людей (членов королевских семей, семей премьер-министров и т.д.), однако после официальной отмены каст, доступ к гхатам (площадкам, на которых сжигают) на Багмати получили и простые смертные.

Однако наверняка дело упирается в деньги – гхатов немного, пара из них по-прежнему зарезервирована только для королевских особ, а на остальные должна была бы выстраиваться большая очередь, если бы не одно "но": по традиции сжечь тело надо в течение суток после смерти.

***

Жены уходят на костер в нарядах невест – замуж за смерть. Похоронные платья их пышные и праздничные, а бамбуковые носилки украшены гирляндами, цветами и воздушными шарами. Мужья и сыновья сбривают в знак траура волосы и остаются в белых одеждах и без греха и развлечений на целый год. Если же умирает муж, жена переодевается в красное и до самой своей смерти остается вдовой – без греха и развлечений на всю жизнь.

Желая шокировать, наш экскурсовод-кокаинист перечислял удовольствия в порядке убывания – no sex, no drugs, no dancing. Раньше практиковалось самосожжение – жена ложилась с мертвым мужем в один костер, причем порою не по своему желанию, ее принуждали к этому родственники. Сейчас, говорят, это не практикуется.

***

Неподалеку находится место, где сидят садху – святые, большинство из них обычные попрошайки, на мой взгляд. У одного самая длинная борода, у другого еще что-то, у третьего еще какая-нибудь "достопримечательность".

Фотографируются они за деньги. В свободное время читают газеты, переговариваются друг с другом, глядя на привычные костры, курят марихуану.

***

Мы попали на две похоронных церемонии. Муж хоронил жену, а сын – мать. Молодой человек делал все как-то быстро и словно бы заучено. Вот, пока его мать несут от воды к гхату, он переодевается в белую рубашку, обматывает вокруг бедер полосу белой ткани, снимает под нею трусы и небрежным жестом от кутюр, широко размахнувшись, выбрасывает их в реку. Вся траурная одежда идет туда же. Ниже по течению ее выловят нищие.

Вода в Багмати почти стоячая, мутная и дурно пахнущая – темно-зеленого цвета поток с переходом кое-где в молочно-белесый. То тут, то там в русле то кучи тряпья, то остатки не прогоревших дров. В воде по колено стоят двое мужчин и расчищают русло, проталкивая мусор вниз. Тут же на мелководье резвится малышня, бродят собаки, козы, иногда коровы. По стенам и деревьям лазают и перебегают обезьяны. Порою, когда все гхаты заняты, дым настолько густой, что скрывает происходящее.

В Багмати омывают тела, в Багмати сбрасывают прах, в Багмати получают благословение, многострадальная Багмати очищает от скверны. После расстрела королевской семьи наследным принцем, чтобы изгнать скверну из дворца, был приглашен монах, игравший роль козла отпущения. Он "взял" на себя все грехи, после чего верхом на слоне пересек Багмати и затем был изгнан из города. Подробнее об этом писалось здесь.

Зрелище дополняется пояснениями – экскурсовод деловито объясняет, что к чему, указывая пальцами на детали. Говорит быстро, но понятно. Внезапно, изменив интонацию, отводит в сторонку и просит заплатить ему половину оговоренной суммы заранее. Оказывается, он не из Катманду и должен делиться с местной мафией процентом с выручки. Вторую половину мы ему заплатим у выхода, не таясь, и он поторгуется для вида, но мы должны отказаться платить больше. Условия понятны, деньги переходят из рук в руки, и монолог о смерти продолжается.

***

В церемонии участвуют только мужчины, женщин не допускают. Единственное исключение – женщина, которая помогает прибирать гхаты и возле них. Мужчина, отвечающий за костер, следит, чтобы все горело как следует, в конце церемонии сбрасывает остатки костра длинным шестом в реку, женщина подметает вокруг.

Работают споро и деловито, хорошо получают за это, но работа тяжелая: на солнце больше тридцати градусов, от огня идет нестерпимый жар, в воздухе скорбь, а человеки горят неохотно – на каждое тело необходимо 40 килограммов дров. Если умер богатый или знатный человек, его сжигают на сандаловом дереве. Сколько стоит килограмм сандала, трудно представить. За древесину, разумеется, платят родные.

По традиции огонь разжигается во рту умершего. Если умер отец, это делает старший сын в семье, если мать, то младший. Когда в семье одни дочери, это горе, ведь женщины не могут участвовать в похоронах. Для этого они "покупают" временного члена семьи – платят мужчине, который берет на себя сыновние или мужние обязанности на время церемонии.

***

Женщина, обретшая наконец покой, лежит в деревянной своей кровати, запрокинув немного голову и открыв рот, и смотрит в небо, куда она скоро уйдет почти без остатка. На каменной площадке гхата (квадратиш, практиш, гут), усыпанной прахом тысяч сгоревших людей, есть место для кострища длиною в тело, и еще могут стать несколько человек. Сын наклоняется над матерью, и вот, словно последний выдох, изо рта ее поднимается дым, а кожу щек покрывает лихорадочный румянец. Перед тем как тело превратится в пепел, огонь дает ему последнюю посмертную жизнь: костер разгорается сильнее, и от жара тело женщины начинает шевелиться.

Постепенно утихает пламя, весело потрескивая, с огоньком, догорают дрова, на сходнях у реки лежат новые тела, ждущие своей очереди. Деловитость работающих на гхатах резко контрастирует со скорбной неподвижностью родственников, наблюдающих за долгой церемонией, на противоположном берегу заворожено сидит толпа зрителей, похожих на стервятников в ожидании добычи. Багмати медленно несет свои воды на юг, в Ганг, над гхатами господствует беспощадное солнце, дрожит марево, в воздухе стойкий запах хорошо прожаренного мяса.

Image 1 of 1 Maximize imageRestore image Пашупатинатх

Мимо обезьян пройти невозможно. Стоит увидеть хотя бы одну – что говорить о нескольких! – как останавливаешься и смотришь, смотришь… Разворачивающееся перед глазами действо кажется ускоренной жизнью, словно серии мыльной оперы, которые вдруг подряд показали по телевизору. От мелькающих жизненных перипетий невольно начинаешь уставать. Подкупает только, что актеры играют хорошо :)

Поначалу видится гротеск, пародия на нас. Смеешься ужимкам и разыгрывающимся интермедиям, но чем дольше находишься среди обезьян, чем больше смотришь, тем сильнее ощущение, что перед тобой не пародия, а самая настоящая жизнь людей, только в миниатюре и чуть проще.

Дядя Дарвин определенно был прав – мы если не потомки обезьян, то наверняка недалекие их родственники. Недалекие во всех смыслах, ага. Впрочем, это европейцам надо было придумывать эволюционные теории, а буддисты и индуисты прекрасно обходятся без них.

В Индии и Непале обезьян считают если не прямыми потомками Ханумана, то во всяком случае его родственниками. В индуизме Хануман – божественная обезьяна, сын бога ветра и женщины-полубогини, и непальцы верят, что обезьяны понимают человеческую речь и умеют разговаривать, только не показывают этого, чтобы не заставили работать.

Человек – звучит гордо, а обезьяна – перспективно. Как известно, умные обезьяны взяли в руки палки, сделали шаг вперед в развитии и с тех пор вкалывают, а очень умные спокойно продолжают лопать бананы, не думая о завтрашнем дне :)

Википедия говорит, что Хануман одна из самых популярных фигур в индуистском пантеоне, его чтят как наставника в науках и покровителя деревенской жизни. Из Индии культ Ханумана и обезьян вообще распространился на всю Юго-Восточную Азию, вплоть до Китая.

Что касается тибетского буддизма, считается, что тибетцы произошли от союза обезьяны с горной демоницей. Точнее через сострадание божественного существа, перевоплотившегося в обезьяну и соединившегося с демоницей, родились шесть младенцев. Эти люди не могли есть ни пищу демонов, ни человеческую. Лишь когда они попробовали ячмень, выращенный на священном поле, только тогда они превратились в первых тибетцев.

***

Долго не удавалось понять, что же мешает мне спокойно принять и рассматривать и тибетский буддизм, и индуизм (речь идет о позиции наблюдателя, поскольку я считаю себя агностиком), пока в один прекрасный момент все не встало на свои места. Просто нам, европейцам, в том числе атеистам, подобные мифы и верования о происхождении человека кажутся совершенно чуждыми.

Если смотреть шире – по религиям, они, по всей видимости, чужды и христианству, и исламу, и иудаизму. Даже те же атеисты все равно родились в монотеистическом окружении, оно для всех нас общепринято: есть рай, ад, творец, акт творения, глина, ребра и так далее. Этот стереотип укоренен в нашем сознании и является отправной точкой в рассуждениях и представлениях о мире, причем он спокойно уживается с эволюционной теорией. Кстати, как религии объясняют то, что некоторые люди рождаются с небольшими хвостами?

Стереотип уживается и с научным представлением о мире. То есть я знаю, что существуют галактики в космосе, а земля под ногами твердая, состоит из определенных слоев и т.д. Вместе с тем, когда ситуация того требует, можно спокойно переключиться к знанию о том, что на небе рай, а под землей ад, и когнитивного диссонанса не происходит.

Но в том же тибетском буддизме нет бога-творца. Нет отправной точки, с которой все началось, все приходит и уходит и опять приходит и уходит в соответствии с законом причинности. Поэтому постигать буддистское мировоззрение (опять же с позиции наблюдателя) очень интересно, так как это совсем другая точка зрения на общепринятые вещи и на жизнь вообще.

Отсюда напрашивается вывод, что лучше всего выбирать себе веру по "месту жительства". Это советуют делать и психологи, и священники и, наверное, справедливо. Ибо как можно исповедовать религию бон, если ни разу не был в Тибете, не участвовал в бонских религиозных обрядах, не вел образ жизни, который ведут бонцы, а с реалиями религии знаком только по описаниям и фотографиям?

Впрочем, ладно, сложные это вопросы, вернемся к обезьянам :)

В долине Катманду живут в основном макаки-резус. У этих обезьян порою красные мозолистые зады, хотя до павианов им далеко, да и значительно изящнее они. Живут стаями по 20-30 особей, причем как в дикой природе, так и в городах. Несмотря на то, что, согласно научным исследованиям, макаки отделились от предков человека разумного 25 миллионов лет назад и, таким образом, отстоят от нас несколько дальше, чем шимпанзе, отделение которых произошло 6 миллионов лет назад, все равно мимика и многие поведенческие черты у макак весьма "человеческие", и мимо не пройдешь.

В городах они живут довольно мирно, но, бывает, развлечения ради или с голоду нападают на людей и отбирают понравившуюся вещь. Чаще это что-то яркое либо съедобное. Впрочем, по-разному бывает. В 2004 году несколько стай обезьян напали на посольство Индии в Катманду, взяли его штурмом и уничтожили всю документацию, заставив в панике разбежаться сотрудников посольства.

Мне пока везло – уже не первый раз я отправлялся на холм Сваямбунатх, где находится обезьяний храм и в парке живет очень много макак, проводил среди обезьян по нескольку часов, кормил их, сидел в самой середине стаи, и ни разу у меня ничего не пытались спереть, даже когда видели, что я сам что-то ем или пью.

Разумеется, несколько часов в день это мало для хороших фотографий – слишком уж быстро обезьяны перемещаются и двигаются, но подпускали на минимальное расстояние даже самки с детенышами – до метра. Правда, на корточках и без резких движений. Если подходил слишком близко, по мнению родителей, они либо издавали тихое предупреждающее шипение, либо резкий крик, либо просто отходили в сторону с детенышем.

Как водится, в мире людей происходят странные вещи. Индуизм и буддизм спокойно уживаются с совершенно противными этим религиям вещами (впрочем, как и в любой религии). Непальское правительство скрывает правду о политике разведения обезьян на специальных фермах, а также то, что обезьяны экспортируются в США, где на них ставят медицинские эксперименты.

Цитата: "Поскольку макаки-резус генетически и физиологически подобны людям, эта обезьяна — наиболее широко используемый в биомедицинских исследованиях примат. Макаки показывают большое подобие человеческой физиологии, нейробиологии и восприимчивости к инфекциям и нарушениям обмена веществ. Опыты с ними важны для изучения путей борьбы с ВИЧ, заболеваниями сердца и во многих других исследованиях".

В последнее время, правда, благодаря выступлениям всяческих организаций по защите прав животных власти Непала заявили, что прекратили отправку обезьян на экспорт, однако это скорее всего не более чем заявление. И даже те, кто это дело осуждает, пользуется лекарствами, которые испытывались на обезьянах, так что об чем разговор?

В обезьянах подкупает искренность. В своем поведении они как дети – полностью отдаются своему делу, не сомневаясь в его правильности, и быстро переключаются на что-то новое. Вместе с тем, когда доходит до опеки детей либо каких-то социальных активностей, параллели с миром взрослых людей напрашиваются однозначные.

В Сваямбу надо идти рано утром, пока не набежали туристы и пока обезьяны не начали прятаться. По утрам никто не мешает быть фактически одному с ними, быть может, поэтому обезьяны воспринимали меня без проблем. К 10 утра каменные плиты мостовых нагреваются, обезьяны греются на них, плескаются в ближайших водоемах и, как оказалось, ждут подношений.

Методика примерно такая: находишь стаю побольше, заходишь в середину, садишься на землю, ждешь, пока обезьяны привыкнут, и потом только успевай поворачиваться на 360 и фотографировать. Столько интересного вокруг происходит, что жалеешь, что рук мало и камера всего одна.

Как уже отмечалось выше, у обезьян начисто отсутствует стыд, они во всем естественны, и именно поэтому их похожесть на людей с одной стороны привлекает, с другой – отталкивает и даже шокирует.

По-настоящему я испугался лишь однажды. В какой-то момент на площадку, где расположилась стая, в середине которой я находился, вышли два монаха с корзиной. Они остановились неподалеку от меня и настороженно огляделись. Лишь потом я понял почему. С появлением монахов многие обезьяны побросали свои дела и стали внимательно следить за тем, что будет дальше. А дальше было подношение. Моментально перевернув корзину, монахи поспешно отбежали в сторону. Что тут началось!

Корзина была полна еды: вареный картофель, хлеб, бананы, яблоки, мандарины, печенье и так далее. Все это оказалось на земле большою кучею, и обезьяны ринулись к еде отовсюду сразу с визгом и криками. На меня уже никто не обращал внимания, они прыгали по моим ногам, перескакивали через фоторюкзак и едва ли не через голову, чуть не выбили камеру из рук. Окружающее пространство было полностью покрыто движущимися мохнатыми телами, и я оказался сидящим в море длинных хвостов и красных задниц – на шум моментально примчались еще несколько стай. Подношение растащили буквально в пять секунд, за особо лакомые куски разгорелись яростные драки, так что площадка стала напоминать поле брани.

Тут, как в цыганском таборе поутру – кто раньше встал, тот красивее всех оделся. Кто оказывается удачливее и успевает схватить еду первым, быстренько сваливает на ближайшее возвышение – чортен, дерево или каменную ограду и, поедая добытое, наблюдает за потасовками с видом истинного болельщика.

Однако радость наблюдателей длится недолго. Опоздавшим не достается ничего, и единственный выход – отобрать еду у тех, кто успел первым. К самке с детенышем не полезешь – крику не оберешься, к вожаку сунешься – можно люлей получить, а вот какому-нибудь молодому товарищу почему бы не навалять и еду не отобрать? К юноше с яблоком решительно направилось сразу несколько сотоварищей потяжелее и помощнее, и его это явно не обрадовало.

Спастись можно только убегаючи, причем быстро и в толпу тех, кто с едой, тогда есть шанс, что преследователи переключатся на другие цели. Этому кренделю с яблоком удалось удрать, а мне удалось его выследить, правда, погоня начисто убила в нем доверчивость, и он явно полагал, что и я претендую на его яблоко.

***

Так как в Сваямбу я ходил несколько раз в течение двух дней, платить за вход надоело. Русскому человеку платить претит, быть зайцами у нас в крови, поэтому были найдены несколько лазеек, через которые удавалось ходить бесплатно. Однако на второй день поутру, когда народу мало и все на виду, меня вычислил местный полицейский и устроил засаду. Тихо прокрадываясь по тропинке, я вовремя заметил его и тут же свернул в сторону кассы. Он недоуменно и с разочарованием наблюдал из кустов за резким изменением курса – добыча ушла из рук, я же помахал ему рукой. Поняв, что он обнаружен, полицейский вышел из кустарника и помахал в ответ. Так мы и разошлись, улыбаясь друг другу.

Несмотря на то, что обезьяны почитаются священными, местные уборщики их иногда гоняют. Впрочем, довольно беззлобно. Ну, действительно, только ты подмел и собрал мусор в корзину, как тут же подваливает обезьяна, выворачивает ее и принимается искать что-нибудь интересно-съедобное с видом профессора.

***

Смотреть на них в естественной среде обитания очень приятно. Не люблю зоопарки и зверинцы, где на всех животных довольно быстро появляется печать неволи и печали. А здесь можно увидеть и потасовку, и радость, и любовь, и даже впадение в нирвану…