Спички (Ю.П.Пармузин)

Широкое устье болотистой пади раздвинуло и взлохмаченные тайгой сопки, и гранитные скалы, отполированные Огоджой — капризной, как все дальневосточные речки. По сухим бугоркам на днище пади наспех в беспорядке разбросали геологи десяток избушек, баню, продовольственный склад и назвали Угольным Станом. В обрыве террасы из днища пади прямо к огоджинской воде выходил угольный пласт северной окраины Буреинского угольного бассейна. На юг, до водной дороги Бурей, было двести километров через дикий хребет Турана. На север, до автотракта Норск— Экимчан, что извивался вдоль Селемджи, всего сорок семь. Зимой на нартах и даже на автомашинах по льду Огоджи легко сюда завести и людей, и продукты, но летом пройти эти сорок семь едва ли легче, чем двести до Бурей. Тропка, еле заметная в таежной чащобе, то взбиралась на туран-ские кручи, то зарывалась в мари падей или тонула в речках. Как только начинались муссонные дожди, сорок два брода через малые речки и лодочная переправа через Селемджу накрепко запирали проход к Угольному Стану. Крутые сопки, скованные вечной мерзлотой, не принимали ни капли воды в свои недра и сбрасывали ее в пади. Каждый ерундовый ключик превращался в бурный поток, сбивая с ног не только пешеходов, но и лошадей, а об Огодже ц говорить не приходится. Она собирала воду множества речек ручьев и ключей и после каждого дождя вздувалась, наливалась злобной мутью и, ревя, как стадо фантастических зверей, громила берега, катила по каменистому дну валуны, кидалась галькой, вырывала с корнем прибрежные лиственницы. Гранит не выдерживал ее пьяного буйства, и в такие дни со скалистых берегов грохотали обвалы.
Уголь разведали, подсчитали запасы, но разрабатывать пока не стали: трудно без дороги спорить с Огоджой. Прежде чем строить дорогу, нужно иметь топографическую карту. Так и бросили поселок, оставив на всякий случай сторожа с женой охранять склад, набитый продуктами и буровым оборудованием. В этом-то Стане и расположилась база нашей топографической партии. Геодезист — начальник партии, завхоз, принявший содержимое склада и поселок от «Углеразведки», молодой радист с радиостанцией, две жены топографов (одна — бухгалтер, другая — чертежница) и, наконец, повариха, она же прачка и уборщица. Топографы, рабочие, оленеводы и мы, географы, расходились по тайге создавать первую для этих мест топографическую карту.
В конце каждого месяца в Угольный Стан со всех сторон сходились оленеводы из полевых отрядов. Они привозили наши отчеты о выполнении планов съемки, получали руководящие указания и, наполнив пустые торбы продуктами, уходили обратно в тайгу. Угольный Стан был нашей полевой столицей и пределом мечтаний женатых топографов.
В конце августа, когда в наши, хотя и невысокие, горы в верховьях бассейна Огоджи приползли ночные заморозки, мой отряд встретился с отрядом топографа Михаила Ивановича Вершинина. Встреча в безлюдной и бездорожной тайге — радостное событие, тем более когда промокший приходит в давно стоящий лагерь. После обоюдного обмена новостями и производственным опытом разговор повернул на бытовые темы.
— Слушай, промерз до костей, нет ли чего выпить?
— Ничего не осталось.
— А НЗ?
Неприкосновенный запас медицинского спирта, положенный на каждый отряд, выдавался для борьбы с простудными заболеваниями после вынужденных купаний в здешних ледяных водах. Однако то ли потому, что купания были слишком часты, то ли из-за способности спирта быстро испаряться, но так или иначе спиртовые фляжки становились сухими чуть ли не сразу после их наполнения.
– Какой там НЗ! Еще в июне, как раз в мой день рождения промокли вдребезги.
– Какое совпадение! Да что НЗ, мы уже второй день на одних рябчиках живем.
– да и у меня сухари в позеленевшую крошку истолклись. Спички кончаются.
– Слушай, а ты послал отчет?
— Нет.
Давай завтра возьмем по рабочему, одного оленевода, всех оленей и махнем на Угольный Стан. Ребята тут расчисткой просек займутся, а мы тем временем сдадим отчет, в баньке попаримся — второй месяц не мылись.
— Баня-то куда ни шло, и без того каждый день то ванну, то душ принимаем — дожди да броды замучили. А самое вредное — кусты похлеще всякого банного веника продирают. Ни одного дня за два с половиной месяца сухими не были, только и сушимся ночью. А вот по жене и по радио соскучился. Идем!
План с расчетом материальных сил, средств и обязанностей был составлен моментально. День туда, день обратно, день и две ночи на Стане. На пять уходящих по два куска сахара, по два сухаря или пригоршня сухарных крошек, табаку на десять папиросок. В лагере остается полторы пачки махорки, крупа, чай, соль на четыре дня, сухарной крошки — на два...
— Ничего, перебьетесь! В крайнем случае на рябчиков нажимайте, дробовики вам оставляем. С собой берем только карабин — вдруг медведь попадется.
— А спички? У кого есть спички?
У каждого обнаружилось от трех до семи спичек. Соединили все спички в две коробки. Сорок спичек остающимся, восемнадцать — уходящим. Кроме того, в моей сумке лежала почти полная коробка, завернутая в бересту. Об этом НЗ я никому не сказал, а возможно, даже и забыл в тот день. Остающимся посоветовал спичек не тратить, а поддерживать костер круглые сутки и уж во всяком случае прикуривать только от костра.
На следующий день, чуть забрезжило, сводный отряд отправился в путь. Утро выдалось ясное, солнечное после легкого заморозка. Впереди ждали нас двадцать пять километров бездорожной дальневосточной тайги. Тайга везде тяжела для ходьбы, а дальневосточная особенно. Идти по ней не соскучишься — путь насыщен острыми ощущениями.
Развлечения начались сразу же на мари. Она простиралась полосой в четыре километра между лагерем и Огоджой. Болото неглубокое, провалиться можно на полметра, редко на метр, не глубже. Ниже его подстилает окаменевший мерзлый слой грунта. Но вечномерзлый грунт делает воду очень холодной, а мох хранит холод, скупо пропуская солнечное тепло. Поверхность мари усеяна кочками. Чем ближе к ручьям и речкам, тем выше кочки, а вода глубже. Хорошо оленям — они «обуты» в меховую непромокаемую шкуру, а копыта раздваиваются на мягком грунте и не проваливаются наподобие лыжных палок. Другое дело мы. Обувь у нас хоть и резиновая, но с дырами. Как только мы получали спецобувь, так сразу же провертывали дыры около подошвы для того, чтобы вода выливалась свободно. На Дальнем Востоке, как ни берегись, все равно вода наполнит сапоги, а каждый раз разуваться и выливать воду невозможно — работать некогда будет.
Хождение по кочкам дальневосточной мари сродни цирковому номеру хождения по проволоке. Нужно иметь отличный глазомер, обладать совершенным чувством равновесия и уметь точно рассчитывать силу мышц, чтобы, прыгая с кочки на кочку, во-первых, попасть на мизерную ее поверхность и, во-вторых, чтобы удержаться, когда это отнюдь не монументальное сооружение из торфа и осоки начнет, как живое, выворачиваться из-под ноги. Большинство таежников ходят, не обращая внимания на кочки, это экономит силы. Ну а рабочий моего отряда Иосиф Матюков таежником не был и не постиг мудрости пренебрежительного отношения к кочкам. Он не любил мочить ног и поэтому передвигался прыжками, чтобы возможно меньше вода попадала в его чуни.
Рослый и предприимчивый человек, он всего год назад плавал механиком на малых судах дальневосточного торгового флота. В тайгу он попал впервые, совершенно не понимал ее очарования и здорового физического труда на лоне дикой, не испорченной человеком природы и в сочных выражениях проклинал тот день и час, когда он попал в экспедицию.
Раз двадцать оступившись и раза два распластавшись в болоте, он, наконец, оставил изнурительные прыжки. Шлепая по торфяной жиже, он проклинал вселенную, ее создателя и ни в чем не повинное человечество.
Я вычеркиваю это паскудное лето из жизни! Разве можно такое называть существованием?! И почему якуты не вырубят эту гнусную тайгу? Ведь можно же гати построить — вон сколько леса!
Внезапно размеренная, в такт шагам речь прерывалась быстрым речитативом. Это означало новое крушение. Иосиф спотыкался и, стараясь сохранить равновесие, подпрыгивал. Но ноги, опутанные багульником, отставали от получившего поступательную инерцию туловища. Вытянув руки вперед, он шлепался, подняв тучу брызг, и погружался в мягкую торфяную постель. Карабин, болтавшийся у него за спиной, по инерции продолжал двигаться, когда тело уже закрепилось в болоте. Ремень не давал карабину перелететь через голову Иосифа и с силой в четыре килограмма, вдавливал ее в холодную воду. Из-под бурой жижи раздается бульканье. Поднимаясь, он первое время обчищается. Но из-за частых падений работа по очистке костюма оставляла его далеко позади всех идущих. Он бросал наводить лоск и шел весь в буром торфе, с листочками багульника в виде совокупного прообраза лешего и водяного.
Отряд еле поспевал за оленеводом — эвенком Николаем -Соловьевым, который без всякого усилия, как по торной дороге, шел в своих олочьях впереди связанных цугом оленей. Четыре километра по мари уже основательно вытрясли наши силы, и, достигнув Огоджи, отряд сделал привал. Разложили дымокурчик от докучливых комаров, закурили. Впереди еще оставалось двадцать с гаком километров каменистых сопок, густых еловых зарослей и марей.
Дождя давно не было, и Огоджа обмелела. Во многих местах выступили отполированные валуны и скалистые выступы. На каждом перекате можно было перейти вброд ниже колена. Вода, недовольно ворча, разбегалась в сложном лабиринте камней мелкими струями и бежала прямым сообщением к Угольному Стану. До Стана, судя по карте, было всего семнадцать километров легкой водной дороги. Однако почему-то Соловьев обходил ее, делая большой крюк по сопкам. Мы курили и думали: почему? На этом участке съемка не велась, еще не было аэрофотоматериала, и никто из нас не знал места.
Общую мысль выразил Иосиф:
— А что, братцы, сделать нам, морякам, пару саликов. Да вниз по матушке Огодже? Коля, таежная душа, один доберется со своими рогатиками — мы же скорее его приплывем.
— Да, это, конечно, легче,— согласился Вершинин.
Но обычно спокойный Николай энергично заявил:
— Плыви не нада! Его низю ходи, камень шибко большой. Плыви не могу, ходи не могу. Шибко его худой места!
— Ну где для якута «плыви не могу», моряк проплывет. Похуже места видели,— возразил Иосиф, называвший почему-то всех нерусских дальневосточников якутами.
— В крайнем случае пойдем пешком по долине, — согласился я.
Только Грязнов, рабочий топографического отряда Вершинина, таежный старатель, молчал и неодобрительно посматривал на нас. Однако совещание большинством голосов решило вопрос в пользу плотов. Соловьеву приказали ехать и, если он приедет раньше нас, затопить баню.
— Мине баня завтра топи. Ваша тайга ночуй,— заявил он мрачно.
Но в тайге, как в армии, приказ есть приказ. Николай отдал нам топор, забрал карабин и, взобравшись на учига, качнувшегося от его легкого тела, поехал через реку, оставив нас в весьма бодром настроении.
Мы, конечно, знали, что семнадцать километров по карте — это еще не семнадцать на самом деле. Для тех мест карта крупного масштаба была составлена на основании рас-спросных данных и грешила многими неточностями, а иногда просто не отвечала действительности. Мы также совершенно не знали характера Огоджи. Однако она не вызывала у нас тревоги: текла прямо на север, к базе партии, она, казалось, обещала быстро доставить нас туда. Кроме того, по небу плыли белые облачка, ласково пригревало солнышко, чуть-чуть веял ветерок. Подумаешь, семнадцать — двадцать километров!
Работа закипела. Срублены две засохшие лиственницы. Каждая разрублена на три части. Три бревна связаны прибрежным тальником, скрученным наподобие веревок. Через два часа два салика были готовы. К моменту их спуска на воду к солнышку подобралась облачная муть и проглотила его. Похолодало. Но, разгоряченные работой, мы не ощущали никакого холода.
Закурив последний раз, мы съели все запасы продовольствия — нечего экономить, до «дома» всего семнадцать километров. Взглянув на небо, кто-то сказал:
— Кажется, сегодня вымокнем.
— Черт с ним, не привыкать!
С этими словами мы и отчалили. С первых же шагов «морского» путешествия наша уверенность в скором и легком достижении цели начала испаряться. Салики из тяжелой лиственницы сидели глубоко в воде и ни за что не желали изгибаться, чтобы лавировать между камнями. Они обязательно натыкались на каждый из них и застревали, садились на мель. Мы высаживались на камни, скользили и падали в воду, пытаясь поднять неподъемную древесину. Над речной гладью неслось кряхтенье. От криков «раз, два взяли» разбегались все звери и разлетались рябчики с прибрежных кустов. Огоджа была проклята самыми ужасными проклятиями. На плесах наши салики почти стояли на месте и также вполне заслуживали проклятий. В общем за полтора часа нечеловеческих усилий мы еще ясно видели то место, от которого началось путешествие. Sa это время всего двадцать минут нас везли наши салики, а все остальное они предпочли ехать на нас.
Мы совершили минимум две ошибки: первая — постройка плота из «железного дерева» тайги, а не из легкой ели и вторая — это путешествие.
Плавание шло черепашьими темпами, и в наших рядах началось брожение.
— Да, прогадали мы с морским путешествием.
— Не пойти ли нам по следам Николая?
Но так не хотелось отказываться от радужных планов, признав себя побежденными, и возвращаться. И так сильна была надежда, что ниже по течению будет лучше, что мы потихоньку плыли все ниже по реке.
Начал накрапывать дождь. Но мы и без того были уже мокры и снаружи от бесчисленных высадок в воду, и изнутри — от собственного пота.
Налетел порыв холодного ветра, и хлынул ливень. На Дальнем Востоке иногда бывают такие ливни, как будто опрокидывается бочка с водой, и не капли, не струи, а сплошная стена воды падает сверху. Таким был дождь и тогда. В первую же секунду он вымочил нас до костей, невзирая на брезентовые спецовки рабочих, мою кожаную куртку и тем более солдатскую гимнастерку Вершинина.
К довершению неудач деревянные веревки нашего салика перетерлись, и я очутился по пояс в воде.
— К чертям салики! Пошли пешком! — закричал я.
— Попробуем еще немного проплыть,— возразил Вершинин, которому было лень слезать со своего салика.
— Конечно, поплывем,— настаивал Иосиф и уже начал связывать разъехавшиеся бревна.
— Попробовать-то можно, но вот скоро вода начнет прибывать, и уж если тогда налетим на камушек, то вряд ли удастся живым из этой поганой речонки выбраться.
Плот связали, и путешествие продолжалось с прежним успехом.
Ливень утих, но сильный дождь кисеей закрывал и окрестности, и реку впереди. А места становились все красивее. Сопки приблизились к руслу, иногда обрываясь к воде скалами. Скоро началось ущелье. Река стала заметно глубже, течение быстрее, шум усилился, между стенами скал гремело эхо. Наш салик плыл метров на полтораста впереди вершининского.
— Что это? — спросил Иосиф, указывая на чуть видневшиеся сквозь сетку дождя белые буруны впереди и высокие каменные глыбы между ними.
— Водопад! Давай к берегу!
Но было поздно. Шесты недоставали дна, а вместо весел они не годились для неповоротливого, тяжелого салика, все быстрее увлекаемого течением. Пытать счастье вплавь в ледяной стремительной воде было не только рискованно, но и поздно. Мы не успели составить план спасения, как плотик с курьерской скоростью уже несся среди камней гранитного барьера, преградившего реку. Иосиф бросился на плот ничком, крепко охватив его и ногами, и руками. Я же, инстинктивно зажав в руках шест, выпрыгнул на каменную глыбу как раз в том месте, где салик, приподняв зад, носом зарылся в пену и брызги и нырнул вниз, Я даже не заметил, на чем стою, так как искал глазами салик и Иосифа в бурлящей пене. Секунды казались часами.
Сначала из воды торчком, будто кто его с силой выбросил, выскочило одно бревно. Мы поднимали его вдвоем с большим напряжением, а тут оно скакало как лягушка. Потом ниже по течению вынырнуло второе. Наконец показалось и третье вместе с Иосифом. Его прибило к каменному мысу метрах в двухстах от меня. И было еле-еле видно, как Иосиф на четвереньках выполз на камни берега и сел. Посидев несколько мгновений, как бы соображая, что делать дальше, он стал разувать левую ногу. Потом стащил брезентовую куртку, разорвал рубаху и обмотал ногу.
Убедившись, что он жив, я приступил к оценке собственного положения. Оно было не из приятных. Мои ноги стояли на гранитном постаменте площадью менее квадратного метра. На нем я выглядел памятником среди грохочущей воды метрах в четырех от такого же гладкого и совсем крошечного о бломка суши. Укрепить' шест на дне не было никакой возможности— вода моментально вырывала его из рук. Одно неверное движение — и я окажусь в падающей воде. Кое-как укрепив конец шеста и собрав все силы, я прыгнул, опираясь на шест. Конечно, мне просто повезло. Ударившись животом о камень, я вскочил на него и, не теряя инерции, перескочил на следующий.
На берегу я оказался вместе с Вершининым и Грязновым, которым удалось причалить салик к берегу, вовремя заметив нашу катастрофу.
Впереди виднелся еще один порог, и о дальнейшем плавании не могло быть и речи. Но вообще-то, будь у нас хоть немного тренировки в плавании на бревнах наподобие сплавщиков, плыть, конечно, было бы лучше, чем идти.
Спустившись со скалистого барьера и достигнув каменистого мыса, где сидел Иосиф, мы спросили его:
— Идти можешь?
— Попробую. Ногу поцарапал.
«Царапина» уже успела пропитать кровью самодельный бинт, и пришлось наращивать повязку остатками рубашки. Холод не давал стоять на месте. Мы побрели, прыгая по прибрежным камням, не решаясь углубиться в мокрые заросли пойменных кустов. Иосиф сильно хромал, морщился от боли и непривычно молчал.
Вскоре валунная отмель уперлась в скалу. Она почти отвесно обрывалась в воду. Водоворот у ее подножия вырыл глубокий котел, непроходимый вброд. Немного выше по течению гремел перекат, которым было решено воспользоваться для перехода на противоположную сторону.
Упираясь палками в каменисто-галечное дно, напрягая все мускулы и рассчитывая каждое движение, волочили мы ступни ног по дну, не отрывая их от камней. Это усиливало трение и сохраняло равновесие. Без такого приема и палки устоять в бешено несущейся воде, если она выше колена, было невозможно. Вода вырывала из-под ног гальку, а на валуны и вовсе становиться нельзя. Их отполированная поверхность сбрасывала каждого, особенно если он был обут в резиновую обувь со стертыми подошвами, как у нас.
Благополучно достигнув берега, мы быстро пошли по галечной отмели, но, не пройдя и трехсот метров, снова уперлись в непреодолимую скалу, и снова началась полная напряжения всех сил и внимания переправа. Так пришлось переправляться пять раз, и часа за четыре мы вряд ли прошли более двух километров.
Тем временем вода прибывала и даже на самых мелких перекатах стала выше колен. Переходя в шестой раз реку, я наступил на гальку, выскользнувшую из-под ноги. Судорожно взмахнув руками в поисках спасительной соломинки и независимо от сознания набрав полные легкие воздуха, рухнул в воду. Так же инстинктивно руки и ноги размахнулись в стороны, стремясь захватить как можно большую площадь дна, чтобы увеличить силу трения. Но прежде чем тело успело распластаться на дне и затормозить, струя проволокла меня и раза два перевернула, больно ударив грудью о камни — хорошо, что не головой. Никаких сил не хватало противостоять ее бешеному напору. Я понял всю свою ничтожность по сравнению с этой мощью, но продолжал шарить руками по дну. В голове была только одна мысль:
— Только не теряться! Только не теряться!
Мне повезло. Я наткнулся на большой камень. С невероятным напряжением уперся ногами и руками о камни дна и встал на четвереньки, пытаясь поднять голову над водой. А она хлестала по лицу. Рта раскрыть нельзя. Кое-как, урывками переводя дыхание, на четвереньках добрался до берега и посмотрел на товарищей. Один, так же как и я, выползал из воды на четвереньках, а двое кое-как добрели без приключений. Дрожа от озноба, нечеловеческого напряжения мускулов и нервов, мы в изнеможении упали на прибрежные камни.
— А в воде-то теплее, чем на берегу,— стуча зубами, сказал Грязнов.
— И правда, вроде бы теплее.
— Когда с саликов спускались в воду, то камни выбирали да на цыпочки поднимались, чтобы не промокнуть, а сейчас, как утки, ныряем, и хоть бы что,— пытался пошутить Вершинин, стараясь придать как можно больше бодрости своему вибрирующему голосу.
— В воде-то только вода, а здесь еще и ветер. Два холода сразу. Б-р-р!
Пальцы на руках покраснели и не гнулись. По телу между бугорками «гусиной кожи» текли ледяные струи. Мокрая одежда плотно прилипала к телу, отнимая его тепло. Если удавалось оторвать липкую рубашку от какого-нибудь участка тела и создать воздушную прослойку, то уже не хотелось двигаться, чтобы не утратить этого отепленного кусочка.
О следующем переходе через реку нечего было и думать.
Из ласково ворчащей мелкой речушки она превратилась в свирепый мутный поток. Она жаждала крови, подбираясь к нашим ногам, очевидно не в силах еще ринуться на нас из своего русла. Огоджа ревела, выворачивала прибрежные камни, унося их как мелкую гальку. Над водой стояла водяная пыль, смешанная с дождем. То в одном, то в другом месте возникали и опять пропадали водовороты. В своих бурых волнах они закручивали, как щепки, большие лиственницы вместе с корнями и кронами. Она была прекрасна в своем гневе, эта взбешенная стихия. Нам же было не до восхищений.
— Хороши бы мы были на своих саликах сейчас!
— Однако сидеть некогда, топать еще порядочно и холод собачий.
— Мое мнение — взобраться на сопку и идти поверху. Берегом все равно не прорваться из-за скал.
Это было очевидно, и все, стараясь держаться строго гуськом, чтобы не получать всю воду с кустов, стали пробираться сквозь заросли пойменного леса к склону сопки. Шли очень медленно, передвигая ногами, как циркулем, держа корпус неестественно прямо, стараясь не изгибать ни рук, ни ног и не потревожить водоносные кусты. Я шел впереди, так как был одет в кожаную куртку и первым принимал удары кустов и водных струй. Кожанка набрала в себя воды, конечно, больше, чем просто вершининская гимнастерка, и превратилась в холодильник.
Наконец начался крутой склон, кусты поредели.
— Ну, кажется, выбрались!
— Прошли не более семисот метров, но они показались тремя километрами и по времени, и по напряжению.
Склон сопки покрывали курумы. Среди громадных гранитных глыб, одетых лишайниками, кое-где торчали лиственницы.
— Скажи, пожалуйста,— воскликнул Иосиф,— в сухую погоду по этим камушкам как по лестнице идешь, а сейчас полное смертоубийство!
Действительно. Лишайники, не имеющие корней и набухшие водой, превратились в скользкую слизь. Они потеряли всякую механическую связь с субстратом и скользили по нему, как только на них наступали. К тому же еще сами камни, смоченные дождем, лежали неустойчиво — того и жди съедут вниз.
Прыгнув на один из закачавшихся камней, неловко упал Грязнов. Сразу же из руки хлынула кровь. Перевязав руку, осторожно и потому медленно побрели дальше, напрягая внимание.
До вершины сопки добрались совсем обессиленные. Но здесь еще холоднее — нельзя ни сесть, ни остановиться. Тучи, цепляясь за верхушки лиственниц, как бы играли вперегонки. Насыщенные водой и холодом они то быстро взмывали вверх, то падали на вершину сопки, пытаясь проникнуть в ущелье. Такие тучи бывают перед снежным бураном. Они несли холод и еще больше омрачали и без того пасмурное настроение. Молча передвигались мы, растопырив руки, с трудом втрывая ноги, путающиеся в сети багульника. Вместе с дождем сыпались пожелтевшие хвоинки лиственницы.
Постепенно затих шум Огоджи. Ориентиров не было: их съели тучи, закрывшие все высокие сопки. Нужно было посмотреть на компас, но он висел на поясе в футляре, а так не хотелось сгибать руку, чтобы достать его: опять мокрая рубаха прилипнет. Компас в конце концов пришлось достать и убедиться, что мы слишком далеко уклонились вправо. Через несколько времени Вершинину показалось, что мы опять уклоняемся, и я, стуча зубами, опять полез за компасом, и опят-ь пришлось поворачивать. Чувство времени и пространства стерлось. Казалось, что мы идем бесконечно. Главной заботой у всех было сохранить постоянное положение корпуса, чтобы рубаха не прилипала к телу. Этот был случай, когда совсем не хотелось, чтобы своя рубашка была ближе к телу. Начался спуск в какую-то долину. Оказалось, речка Курба — приток Огоджи.
В сухую погоду эту маленькую речонку можно перейти в любом месте. Теперь же она разлилась и так разбушевалась, что близко подойти было страшно. К счастью, подошли мы к ней недалеко от устья, где она в погоне за врезом Огоджи довольно сильно углубила русло и имела высокие берега.
Стали делать мост. Нашли высокую ель и свалили через поток. Но у ели была густая крона, и, как только хвоя коснулась воды, дерево было подхвачено и отнесено в сторону. После долгих поисков нашли высокую, но с редкой кроной лиственницу, свалив ее, перебрались на противоположную сторону. Смеркалось. В глазах появилась зеленовато-серая муть, обезличившая все предметы и расстояния.
— Ну, братцы, до Стана осталось не больше пяти километров.
— Пять-то пять, а вот попробуй-ка на эту сопочку взобраться,— указал Грязнов на крутой, поросший густым кустарником склон.
Пошли-ка лучше к Огодже, может быть, ущелье кончилось, а то мне уже не взобраться, нога болит,— заявил Иосиф.
Выйдя к Огодже, мы очутились на небольшом полуострове галечного конуса выноса Курбы, заросшего лиственницами, елями и пихтами. Прямо впереди возвышалась мрачная голая скала, преграждавшая путь по берегу. Справа крутой склон, покрытый густым лесом, местами прерванным куру-мами. Слева и сзади в тесных берегах бесновались Огоджа и Курба. Дикое ущелье казалось совсем мрачным от спустившихся сумерек и туч, уже полностью закрывших даже низкие вершины сопок и стремившихся соединиться с волнами реки.
— Дальше идти нельзя. Надо ночевать,— решительно заявил Грязнов.
Тут же Вершинин начал рубить сухую лиственницу на костер. Место для ночлега выбрали под густой пихтой, почти не пропускавшей дождь. Когда сучья для костра были уже разложены, выяснилось, что поджигать его нечем. Заветная коробка спичек была мокра.
Наслушавшись рассказов о таежных драмах из-за отсутствия спичек и твердо усвоив, что в тайге самый важный предмет — спички, я всегда берег в полевой сумке коробку спичек, завернутую в бересту. Конечно, я сразу вспомнил об этом коробке и, преодолевая дрожь от холода, стал открывать сумку, предвкушая, как сейчас весело затрещит огонь, разольется тепло под пихтовой крышей и можно будет хоть немного оттаять, отдохнуть от утомительного дня.
Наконец сумка открыта.
— Вода!
Коробка вместе с берестой плавала приблизительно в средней части сумки, но еще полностью не промокла. Лихорадочно чиркая негнущимися пальцами спички, стараясь найти хотя бы миллиметр сухой поверхности терки, мы по очереди вырывали друг у друга коробку. Одна за другой отлетали головки спичек, а терка превращалась в отрепья. Испытанный способ сушки спичек в волосах ничего не давал: везде мокро, как в самой Огодже.
— Придется добывать огонь по способу австралийцев.
Срубили сухую лиственницу, вырубили два куска и начали тереть их один о другой до онемения пальцев. Дерево становилось горячим, но загораться и не собиралось.
Вместе с моросящим дождем начала срываться крупа. Ветер, смешиваясь с ревом реки, сквозняком свистел в ущелье. Темно — хоть глаз выколи.
— Видимо, австралийцы не из лиственницы огонь добывали,— констатировал Вершинин.
— Давай рубить деревья, иначе окоченеем,— предлагает Грязнов.
Топор переходил из рук в руки. Ожидающие топор продолжали тереть лиственничные куски, «сушили» спички и нет-нет, да чиркали, чтобы убедиться, что испорчена еще одна спичка. Уже всем было ясно, что эти спички зажечься не могут, и все же мы продолжали их чиркать о давно уже стертую терку, надеясь на чудо. Но чуда не произошло. Надежды отлетели вместе с последней спичечной головкой.
Одно спасение — рубить деревья. Но тело все сильнее сковывала смертельная усталость. Овладевало безразличие ко всему, кроме холода. Окоченевшие пальцы не гнутся, топор, делая неверные удары, того и смотри вырвется из рук. Конечно, за время рубки не успевали согреться. Совершенная Ама. Даже силуэтов сопок и деревьев не видно. Ревела Огоджа. Сыпался мелкий дождь пополам с крупой. Порывы ветра старались добить еле живой организм.
Ожидая своей очереди рубить, я стоял, опершись плечом о ствол ели, стараясь хоть немного спрятаться за ним от ветра, и уже не чувствовал своего тела...
Вдруг мне стало тепло. Я в Москве. Яркий солнечный день. Солнышко блестит в позолоте кремлевских шпилей. Весело звеня, трамвай спускается по Моховой к Манежу. В белом костюме я иду, размахивая полевой сумкой, к университету. Меня догоняет мой друг — физкультурник Долька Перельман. Странные привычки у этих физкультурников: им некуда девать избыток силы, и они стараются применять ее всюду. Он изо всей силы хлопает меня по плечу вместо приветствия и весело орет: «Здорово, Юрка! Юрка! Юрка, что с тобой?»
— Как что?
Я открываю глаза. Ничего не вижу. Кромешная тьма, но слышу, как ревет Огоджа, скрежеща валунами. Лежу навзничь. Лицо сечет крупа. Меня толкают все трое, трут лицо, руки, грудь.
Обнаружив, что пропускаю очередь греться топором и не отзываюсь на зов, товарищи в полной темноте нащупали меня и после значительных усилий вернули жизнь окоченевшему телу.
– Амба! — кричит Матюков.— Снимай с себя все! Раз
девайтесь все догола.
Он хватает топор и с остервенением отрубает щепки от сухой лиственницы. Щепки раскладывает на гальке под той самой пихтой, облюбованной для ночлега, близ кучи бревен и хвороста так и не зажженного костра.
Сначала показалось, что он помешался. Раздеваться догола, когда сыплет крупа и ледяной ветер продувает всякую одежду, кажется диким. Но в следующую минуту его мысль становится понятной.
Процесс раздевания кажется бесконечным. Пальцы не чувствовали одежды и тем более пуговиц. Наконец все раздеты, и опять пришлось удивиться — ничуть не стало холоднее.
Матюков сел на щепки спиной к стволу пихты и широко расставил ноги. Я поместился между его ног и плотно прижимаюсь спиной к его груди. Также спиной к моей груди прижался Вершинин, а к нему — Грязнов. Кое-как сделали из насыщенной водой одежды вроде крыши, кладя ее прямо на головы, а с боков она висела в виде занавесок. Прошло какое-то время, и мы начали ощущать свои тела. Тепло тела товарища потихоньку согревало кожу и проникало глубже. Однако полностью мы так и не согрелись. Никто из нас не понял, что было в ту ночь: бред или полудрема. Время от времени то тот, то другой поднимал висящий полог одежды, стараясь заметить наступление рассвета в непроглядной тьме.
Ручаюсь, что та в общем-то короткая августовская ночь на берегу Огоджи была самой длинной в моей жизни. Она была длиннее бесконечной ночи с одиннадцатого на двенадцатое января 1943 года, когда, лежа в снегу на берегу скованной льдом Невы, я ждал сигнала, чтобы поднять свою роту в атаку для прорыва блокады измученного Ленинграда. Она была длиннее и той январской ночи в 1945 году, когда меня выносили из боя, а затем везли шестьдесят километров по фронтовому бездорожью с раздробленной ногой к польскому городку Сендзишуву и я несколько раз терял сознание от нестерпимой боли и потери крови. Она была длиннее потому, что тогда впервые ко мне подошла смерть и я живо ощутил ее холод — первые впечатления всегда самые сильные. До сих пор зрительная память сохранила тот галечный полуостровок, равнодушные ели и буйствующую реку...
Много лет спустя на Чукотке, так же в августе, замерзли четыре исследователя — близко знакомые нам товарищи.
Их нашли в разных местах недалеко друг от друга окоченевшими, в мокрой одежде. Они не догадались освободиться от этого холодильника, не согрели друг друга своими телами. Убийцей стала их мокрая одежда.
...Наконец из тьмы стали выступать поседевшие за ночь ели и обозначились контуры сопки на противоположной стороне реки. Наступал холодный рассвет.
Некоторое время мы сидели, не решаясь расстаться с нагретой нашим дыханием крышей. Наконец набравшись решимости, быстро выскочили и начали одеваться, с трудом попадая руками и ногами в складки слипшейся и местами обледеневшей одежды. От прикосновения к только что с таким трудом оттаявшему телу мокрой и холодной одежды болезненно сжимались мышцы. Это была жестокая пытка холодом. Кое-как натянув наконец все, мы молчком быстро стали карабкаться на крутую каменистую сопку и скоро очутились в облаках. Дождь перестал, но все мутное пространство вокруг было насыщено влагой и холодом. Крутой склон резко переходил в ровную, почти горизонтальную поверхность вершины, покрытую таежной гарью. Гари в тайге бывают верховые, когда горят только кроны деревьев, а стволы остаются, как мрачные колонны без крыши; низовые, когда горят кусты и валежник; сплошные, при которых сгорает все, и на этих местах поселяется трава-вейник, иван-чай, осоки. Здесь гарь была низовая. Сгорели кусты, вместе с ними мох с тонкой торфяной подстилкой, прикрывавшей каменистый грунт и сильно щебнистую почву. Лишенные опоры и питательной базы, многие деревья засохли и попадали при первом же сильном ветре. Навалившись друг на друга, они создали что-то вроде баррикад, исключив всякую возможность движения по земле. Беспорядочно наваленные во всех направлениях стволы ощетинились острыми сучками, грозя воспользоваться малейшей оплошностью пешехода и разорвать его одежду вместе с кожей.
— Хождение по канатам под куполом цирка,— невесело пошутил Матюков.
Ему особенно трудно преодолевать этот хаос из-за ноющей ноги.
— Да, богатая практика. На старости лет, когда уже не смогу работать в тайге,— продолжил его мысль Вершинин,— подамся в цирк. После такой практики быть гимнастом сущие пустяки.
Балансируя, по мокрым, скользким, нередко пружинящим стволам и перепрыгивая с одного на другой, медленно двигались мы по гари. Туман был так густ, что в десяти шагах нельзя было отличить дерево от медведя. Впрочем, ни один уважающий себя и находящийся в полном разуме медведь, конечно, сюда бы не забрел — мы это знали и совершенно не опасались встречи с хозяином тайги. Нам деваться было некуда. Мы вынуждены были скакать по завалу. Ориентироваться в тумане да еще по гари невозможно. Вытаскивать часто компас было трудно и не хотелось из-за холода. Держать же его все время в окоченевших пальцах — значит лишиться этого единственного путеводителя на первом же прыжке. В общем на компас я почти не смотрел, и шли мы, казалось, по прямой, стремясь к северу, но, как только удавалось взглянуть на него, так неизбежно выяснялось, что идем почти на восток. Поворачивали, некоторое время шли на север, а еще некоторое время опять незаметно для себя уклонялись вправо.
Долго длилось путешествие. Ноги от напряжения и усталости дрожали. Прыжки были неверные, что еще больше выматывало остатки сил. Сесть было почти невозможно из-за холода, и поэтому отдыхали часто, но стоя. Опять потерялось чувство пространства и времени. Казалось, что прошли не менее пяти километров, а между тем в радиусе двух километров от Угольного Стана гари не было — значит, до Стана еще далеко.
— Что-то длинная эта гарь. Надо выходить к реке,— предложил я.
Все согласились и повернули в ту сторону, где теоретически протекала Огоджа. Гарь еще тянулась долго, но наконец поваленных деревьев стало меньше, началось мелколесье и заметный уклон к долине. Вскоре послышался шум реки.
Ущелья не было. Вдоль берегов мутного потока тянулся лиственничный лес с багульником по колено. Как ни трудно ходить по густой багульниковой сети, но для измученных гарью людей это было вроде отдыха.
— Ну, все! Теперь близко.
— Если бы не было тумана, пожалуй, были бы уже видны сопки близ Стана.
Однако время шло, и мы тоже шли, напрягая силы, как по сугробам, вытягивая ноги из цепкого багульника, а знакомые места не появлялись. У меня возникло сомнение. Долина была явно мельче, чем у Огоджи, а чем ниже по течению, тем она должна бы углубляться. Долина слишком узкая и мало разработана, но скал не было, что совсем не напоминало огоджинскую долину. Но с другой стороны, ширина русла и мощность потока были типично огоджинские. Пришлось вытащить компас. Когда я взглянул на стрелку, то не поверил своим глазам — река вместо положенного северного направления текла на юго-запад...
У меня подкосились ноги. Надежда на скорый отдых, тепло и миску супа лопнула как мыльный пузырь. Пытаясь сообразить, в чем дело, шел я, держа компас обеими руками, спотыкаясь и ничего не говоря товарищам. Я все надеялся, что это какой-то вираж реки, что вот там, за кустом, река повернет на свое северное направление. Но нет, она упрямо несла свои воды на запад, на юго-запад и за этим, и за следующим кустом. Мелькнула дикая мысль: неужели мы в тумане перевалили через водораздел в бассейн Бурей? Однако не могли же мы, еле держащиеся на ногах, за неполный день пройти пятьдесят километров, которые отделяли район нашей съемки от водораздела!
— Ты чего это свой компас изучаешь? — заинтересовался Вершинин.
— Да понимаешь, что-нибудь одно из трех: или испортился компас, или мы на пороге открытия крупной магнитной аномалии, или это река не Огоджа.
— Брось шутить,— мрачно посоветовал Михаил Иванович.
Но, взглянув на компас, взял его, долго тряс, вертел во все стороны и вдруг заорал с диким выражением налившихся кровью глаз:
— Чего же ты раньше смотрел, так твою и эдак! Пропали теперь! — И он бросился бежать вверх на сопку.
Усомнившись в ясности его разума и видя по растерянным лицам рабочих, что они окончательно потеряли надежду остаться в живых, я собрал всю силу своего далеко не тихого голоса, придал ему максимальную повелительность и тоже гаркнул:
— Стой! Садись!!!
Окрик несколько отрезвил всех, погасив зародыш паники. Сели и, вытащив мокрый комок бумаги, ранее бывший картой, постарались найти свое местоположение. Как ни вертели раскисшую карту и компас, что ни думали, а так и не могли найти удовлетворительного объяснения, куда это нас занесла нелегкая.
Тем временем туман несколько приподнялся, и сквозь редкие его разрывы замелькали белесые просветы.
— Я дальше не пойду, — заявил Иосиф.— Если дойдете, то пришлите сюда Соловьева с оленями.
— Сейчас влезу на дерево, посмотрю— решил Вершинин.
— Надо идти вниз по реке, куда-нибудь придем,— предложил Грязнов.
Составить ясное представление о местности с дерева почти невозможно. Вершины сопок неожиданно возникали из быстробегущих серых туч и опять тонули в них. Их очертания были искажены и незнакомы. Мелькание вершин не только не создавало ясной картины местности, а, наоборот, сбивало с толку. Тем не менее Вершинин, имевший профессиональную натренированную зрительную память, вдруг глубокомысленно заявил со своей лиственницы:
— Местность вроде знакомая, но когда я тут был?
Последовала долгая пауза до следующего прорыва в облаках.
— Ребята! — вдруг закричал Вершинин, быстро съезжая с дерева,— мы тут ночевали!
Все, и в том числе Иосиф, сорвались с места и заспешили вниз. Пройдя несколько метров, мы увидели устье Курбы и полуостровок, который покинули утром. Таким образом больше половины дня потратив на изнурительный переход по гари и сделав большой круг, мы вернулись обратно, виной всему этому были холод и туман. И все же настроение поднялось.
— Теперь хоть знаем, где мы.
— Ну, теперь от реки — никуда.
Забравшись на сопку по той же каменистой осыпи, которую преодолели утром, мы пошли вдоль края скалы в густом мелколесьи, перемежающемся с участками гари.
— Опять эта чепура проклятая!
— Чепура бы еще ничего, а вот дождь с нее — это вредно. Действительно, каждое прикосновение к кустам вызывало
ливень.
— Попробую сойти вниз, может быть, там лучше,— сказал я.
— Хорошо. Если там скал нет — крикни,— согласился Вершинин.
Иосиф пошел за мной — с горы легче идти. Скал не было. Я закричал:
— Давай сюда!
Но шум реки заглушил голос. В ответ тоже кричали, а что — не мог разобрать. Видя, что топографы на спускаются, мы через несколько минут вдвоем двинулись в путь. Он был непродолжительным. Вскоре его преградила очередная скала. От самой воды до верха скалу разбила расселина шириной в метр — полтора.
— Как? Влезем? — спросил я Иосифа.
— Влезем.
Первым полез он. Забыв одно из правил альпинистов — не лезть на скалу, пока не остановился впереди идущий, я начал взбираться следом за ним, упираясь ногами в одну, а спиной в другую стенку расселины и помогая себе руками. Уж очень холодно было стоять без движения. Перед самым верхом скалы расселина поворачивала влево под- прямым углом. Когда я уже приближался к середине расселины, Иосиф скрылся за поворотом. Вдруг почти сразу послышался грохот и крик: «Камень!» Тут же из-за угла вылетел камень побольше головы, с силой стукнул в стенку расселины, отскочил и ударился в противоположную...
Часто бывает в момент смертельной опасности, мысль, как теперешние счетно-кибернетические машины, с удивительной последовательностью и логичностью произвела всесторонний расчет. Чтобы свалить меня с почти отвесной скалы, достаточно легонького толчка, а не только камня, способного раздробить голову или поломать ребра. Посмотрел вниз. Там острые камни и лютый поток Огоджи, только и ждущий, чтобы искромсать, истолочь, превратить в котлету. Кроме того, лететь туда около пятнадцати метров — и без Огоджи жизни лишишься. Разминуться с камнем в метровой расселине трудно, но можно. Нужно только сделать полшага вверх. Почему полшага? Не помню, чтобы это было рассчитанное, хотя бы глазомерно, расстояние. Скорее всего инстинкт подсказал эти полшага с математической точностью. Также не помню, чтобы при этом я торопился,— нет, просто были сделаны полшага, спина уперлась в стену, ноги в другую, а в следующее мгновение камень сильно ударился около уха повыше плеча, отскочил, ударился против носа, затем около кисти правой руки и полетел дальше зигзагами, отскакивая от стенок расселины. По рукам и лицу больно застучала свита обломка — мелкие камешки и дресва. Проводив глазами камень и его спутников, пока они не скрылись в воде, я быстро проскочил остаток щели.

— В другой раз осторожнее надо с камнями,— вскользь заметил я Иосифу.
Еще можно было сказать, когда сам виноват? Веками стоящие горы и тайга не терпят поспешности и жестоко наказывают нарушителей. Впрочем, камень в тесной расселине не произвел заметного впечатления на усталое сознание.
Дальнейшее движение шло, может быть, немногим быстрее ползущей улитки. Усталость, голод, бессонная ночь, а главное противный холод мокрой одежды быстро съедали остатки физических сил. Багульник, на который в обычное время не обращалось большого внимания, сделался почти непреодолимым препятствием. Он схватывал ноги и цепко держал их. Особенно было плохо Иосифу — его раненая нога распухла. Нас передвигала уже не физическая сила и даже не воля, а, очевидно, привычка к ходьбе. Мы просто механически переставляли ноги, останавливаясь в изнеможении через пятьдесят — шестьдесят шагов. Но ни стоять, ни тем более сидеть долго мы не могли из-за цепенящего холода. Одна минута — и мы начинали переставлять ноги дальше. Казалось, что поход никогда не кончится. Мысли тащились в темпе ходьбы и только в одном направлении. Настанет ли момент, когда мы переступим порог избушки и можно будет стянуть с себя все мокрое? Придется ли когда-нибудь сесть, хотя бы у костра, и съесть миску горячего супа?
Именно тогда я узнал, какова высочайшая цена хотя бы пусть рваной, но сухой одежды и одной-единственной тарелки горячего супа или кружки чая. Все, что было пережито до этого, отодвинулось в невероятную даль, потускнело и утратило всякий смысл, казалось мелким и ничтожным.
Тем временем на дальневосточную тайгу спускалась темнота. Если в прошлую ночь было нас четверо, то теперь два человека имели в несколько раз меньше запасов тепловой энергии, даже нет топора, унесенного Грязновым. Снова начался мелкий дождь. Снова в глазах поплыла серая муть, а силуэты деревьев начали сливаться в общую черную массу. Появилась апатия. Мозг был занят только руководством перестановки ног.
И вот когда сознание готово было потемнеть точно так же, как потемнела тайга, что-то блеснуло.
— Ты видел? — закричал я.
— Огонь!
Где-то далеко-далеко, еле-еле пробившись сквозь качающиеся кусты, мелькнул и померк огонек. Через несколько шагов он робко проник в таежную темень.
— Огонь! Угольный Стан!
Человек может долго прожить, много пережить всяких встрясок и все же вряд ли до конца познает и исчерпает свои возможности. В этом, наверное, заключена сила жизни. За минуту до вспышки огонька еле волочившие разбитые ноги и падавшие от усталости люди, не мечтавшие о возможности пройти еще хотя бы один километр, вдруг сорвались и побежали, как малые ребятишки. Мы перепрыгивали через упавшие деревья, делали скачки из багульника, из которого только что не могли вытянуть ногу. Кусты мелькали по бокам и никак не могли затормозить бега, они лишь, казалось, ласково ударяли по ногам и совсем незлобно царапали лицо.
Вот и поселок.
— Иосиф, растопляй печку, а я на склад за продуктами.
На складе начальник партии, радист, завхоз надевали чуни и плащи, делали носилки, зажигали «летучие мыши».
— Добрый вечер! — жизнерадостно приветствовал их я.
— Здравствуйте,— удивленно произнес начальник.— Вы? Один? Оставили Матюкова?
— Нет, зачем же, мы пришли вместе.
У меня и мысли не появлялось, что можно было оставить Иосифа одного в тайге, и вопрос начальника немного обидел.
— А Вершинин сказал, что вы остались на берегу и просили его скорее идти на базу. Они только что пришли, и вот мы собираемся за вами.
— Ерунда! Мы здесь. Это он н« понял из-за шума воды. Давайте хлеба, консервов, чаю и спирту.
— Да все уже приготовлено у Соловьева и Вершинина. Сходите сначала в баню. Соловьев ее с утра топит. Вершинин уже пошел.
Наверняка нет ничего приятнее, чем после двух таких прохладных дней попасть в хорошо вытопленную баню с раскаленными камнями вместо печки. Мы хлестали друг друга березовыми вениками и чувствовали, как все суставы, даже пальцы приобретают гибкость.
После бани Соловьев увел Матюкова к себе в натопленную избушку, а я пошел в семейный дом к Вершинину.
И опять показалось, что нет ничего приятнее, чем сидеть в бревенчатой, низенькой хижине, пусть с протекающей крышей, но зато с весело гудящей железной печуркой, щедро разливающей тепло. Нет ничего приятнее съесть котелок горячего супа с тушенкой. На столе стоит свеча, в теле тепло, в голове приятный шумок, и весь наш поход начинает представляться в юмористическом духе.
— А помнишь, как ты крикнул: «Садись!»? Я подумал, что ты убьешь меня, если не сяду,—смеется Вершинин.
— Да. А я сегодня в Москве побывал. Там намного теплее, чем здесь.
Я смеялся, раскачиваясь на самодельном стуле, опершись на его спинку. На стуле висела совершенно мокрая гимнастерка Вершинина, и что-то в ее кармане неудобно упиралось мне в спину.
— Что это там у тебя? Вынь-ка.
Вершинин полез в карман и вытащил тоненькую железную коробочку, в которых обычно продают патефонные иголки. Когда коробочка оказалась в его руках, лицо его выразило крайнюю растерянность и покрылось испариной. Он попытался быстро переложить коробочку в брючный карман.
Это меня навело на мысль, что топограф нашел алмазы и не хочет поделиться своим открытием с товарищами.
— Нет, стой, дай-ка сюда.
Я почти вырвал у него коробочку и, открыв искусно пригнанную крышку, увидел десяток спичек и выломанную из спичечной коробки терку. Машинально чиркнул спичку о терку. Она без труда загорелась. Спички были абсолютно сухие...
— Это НЗ... я забыл... еще в Новосибирске мать в карман положила, — бормотал Вершинин.
Последовала немая сцена, во время которой я наливался яростью.
Медленно я закрыл крышку и положил коробочку на стол.
— Благодари свою жену, что она здесь,— сказал я вибрирующим голосом.— За такую сверхрассеянность в хорошем обществе канделябрами бьют.
Это последнее потрясение окончательно доконало меня. И в сильном расстройстве, кое-как добравшись до своей избушки, я уснул мертвецким сном.
Прошло много лет. Участвуя в обороне блокированного Ленинграда, я много раз мечтал о миске супа и корке хлеба, но ни разу не было столь острых переживаний, такого ощущения, как там, на Огодже. В Ленинград я попал уже умудренным опытом и переносил блокаду, наверное, легче многих.
Отгремела Отечественная война. Много воды и валунов унесла с тех пор Огоджа. От Угольного Стана осталось одно название на нашей сильно постаревшей карте. Нет теперь Стана! Нет того продовольственного склада, который спасал нас от гибели. Нет и дымной бани, топившейся по-черному, но сохранившей нам здоровье. Растащили куда-то бревенчатые избушки. Не позволила Огоджа вывозить ее уголь — свою собственность...
Как будто сузилась с тех пор широкая падь. Вместо худых, беспорядочно разбросанных избушек над тайгой возвышается корпус мощной тепловой электростанции, а на склонах пади прочно осели аккуратные домики рабочего поселка Огоджа. Не нужно теперь спичек, чтобы разжигать железные печурки или топить баню: повернул выключатель— и квартира наполняется теплом электрических печек, поворот крана — и ванна наполняется горячей водой.
Вместо робко намеченной тропки тайгу уверенно разрезала просека с линией высокого напряжения. И никакие муссонные дожди не в состоянии помешать непрерывному потоку энергии огоджинского угля на прииски и рудники, густо покрывшие туранские кручи.
Просеки с линиями электропередач проектировали по нашей уточненной карте, а не по той, составленной по расспросным данным, которой трудно было пользоваться даже для простой ориентировки в тайге.